Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Массовая культура – это товар, функция которого – обезвредить критический дух и стимулировать мнимое признание иллюзорного мира. Это «идеологический» продукт в том смысле, который вкладывал в этот термин Маркс, – вуаль, прикрывающая социальные реалии, дабы люди видели вместо них утешительную иллюзию. Другими словами, массовая культура является элементом ложного сознания капиталистического общества, и Адорно хотел показать, как она не дает пробиться к эмоциональной истине, всегда сводя ее к клише и своего рода обыденной сентиментальности.

Как композитор и музыковед, Адорно стремился противопоставить творческую логику мастеров, которые боролись с обстоятельствами, нашли свой стиль и никогда не уклонялись от неудобства подлинного музыкального высказывания, безвкусице. Последняя ищет кратчайший путь к комфорту, подобно популярной песне, быстро сваливающейся в тонический аккорд. Культурный фетиш отличается «стандартизированным» характером, рутинным изложением пережеванного материала и отказом поставить под вопрос свой статус товара [Adorno, 1985].

Адорно вслед за Лукачем связывал теорию товарного фетишизма с овеществлением, подразумевая, что люди теряют личную свободу, вкладывая ее в объекты вне себя. По мере того как их свобода утекает и застывает в объектах, люди, как ранее утверждал Лукач, овеществляются: их свобода передается объектам, представляющим их. Институты, законы, взаимоотношения – все подвержено овеществлению, которое лишает мир человеческого смысла, устанавливая на месте свободных человеческих отношений механические связи между вещами. Искусство также подвергается овеществлению, становясь декоративным обрамлением буржуазных товарных запасов и утрачивая поэтому свою подлинную природу критического инструмента.

Сводя вместе идеи товарного фетишизма и овеществления, мы приходим к заключению, что в капиталистической культуре свободные отношения между субъектами, от которых зависит человеческое самоосуществление, прекращаются и подменяются рутинными связями между объектами. Таков был способ расставить все точки над i, принятый в немецкой классической философии: заявить, что в массовой культуре капиталистического общества субъекты становятся объектами, а объекты – субъектами! Неудивительно, что Адорно считал, что за завесой массовой культуры увидел основополагающую реальность[70]. И распространил субъект-объектный жаргон на изучение классической традиции в музыке. Вот как он использует его, например, по отношению к Баху:

Бах… отказался от смиренного положения устаревшего полифониста в пользу тенденции того времени, которую он сам сформировал, дабы помочь ей достичь сокровенной истины, эмансипации субъекта до объективности в едином целом, источником которого была субъективность. Вплоть до тончайших структурных деталей это всегда видно по неизменному сочетанию гармонически-функционального и контрапунктного измерений. Далекому прошлому вверяется утопия музыкального субъекта-объекта: анахронизм возвещает о грядущем [Adorno, 1983, p. 142].

В этом отрывке делается самое обычное наблюдение о том, что у Баха контрапункт и логика функциональной гармонии сочетаются, так что одно не оказывается навязанным другому. Однако эта констатация перерабатывается в том смысле, что Бах каким-то образом провозгласил «утопию музыкального субъекта-объекта». Такие уловки типичны для Адорно. Жаргон просто подводит к выводу, который Адорно не может доказать. А именно что, вопреки устаревшему стилю, Бах был великим, поскольку в своей музыке он занимал исторически верную сторону. Она предполагает стремление к утопии и сохранение в объективном виде подлинной свободы субъекта.

Почему тексты вроде только что процитированного столь влиятельны? Этот вопрос возвращает нас к революционному духу 1960–1970-х годов. Сторонники освобождения в глубине души осознавали те выгоды, которые получили от рыночной экономики. Они принадлежали к поколению, которое наслаждалось свободой и процветанием в таких масштабах, о которых молодые люди раньше и не помышляли. Отказ от «капиталистического» порядка во имя свободы казался чуть ли не смехотворным, когда контраст с советской альтернативой был столь очевидным.