Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Чтобы оправдать новые революционные настроения, нужно было такое учение, которое показало бы, что свобода капитализма иллюзорна, и дало бы определение подлинной свободы, которую отрицает потребительское общество. Именно его и предложили Адорно, Хоркхаймер и Маркузе. Атака Адорно на массовую культуру принадлежала к тому же идейному течению, что и разоблачение «репрессивной толерантности» Маркузе. Это была попытка смотреть через завесу лжи. Идеи фетишизма, овеществления, отчуждения и подавления, которые носились в воздухе после 1968 г., имели одну главную цель, которая заключалась в том, чтобы показать иллюзорный характер капиталистической свободы и утвердить мысль о критической альтернативе, об освобождении, которое не привело бы просто к более тяжелой форме «государственного капитализма», якобы господствовавшего на Востоке и Западе.

Постоянно усиливая критику американского капитализма и его культуры и делая лишь сдержанные или снисходительные замечания насчет реального коммунистического кошмара, эти мыслители выказывали глубокое безразличие к человеческим страданиям. Исходя из этого, можно судить и о несерьезном характере их предложений. Адорно прямо не говорит, что «альтернативой» капиталистической системе и потребительской культуре является утопия. Однако именно это он подразумевает, и это не реальная альтернатива. Следовательно, его альтернатива иллюзорной свободе потребительского общества сама иллюзорна, будучи всего лишь ноуменом, единственная функция которого – служить мерой наших недостатков. И все же Адорно знал о существовании реальной альтернативы, предполагавшей массовые убийства и уничтожение культуры. Было совершенно нечестно с его стороны отвергнуть эту альтернативу просто как тоталитарную версию того же «государственного капитализма», который он наблюдал в США.

Вместе с тем нужно признать, что критика потребительского общества Франкфуртской школы содержит долю истины. Истина эта намного древнее марксистских теорий, которыми ее приукрасили Адорно и Хоркхаймер. На самом деле она есть уже в Танахе и в разных формулировках проходит через века. Согласно ей, поклоняясь идолам, мы предаем все лучшее в нашей природе. Тора содержит представление о том, как достигается человеческое самоосуществление. Мы подчинены закону Бога, который не терпит идолопоклонства и ждет абсолютной преданности. Обращаясь к Богу, мы становимся теми, кем в действительности являемся, существами высшего порядка. Самоосущестление для нас – нечто большее, чем удовлетворение желаний. Путь идолопоклонства, напротив, ведет к низменному образу жизни – самопорабощению, когда желания становятся нашими богами и подчиняют нас себе.

Конечно, Адорно не верил в Бога и имел мало времени для изучения Торы – меньше, чем его кумир Арнольд Шёнберг. В своем незавершенном и принципиально незавершимом произведении «Моисей и Аарон» он пытался сценически воплотить мысли, которые я только что выразил. Но атаку Адорно на массовую культуру следует понимать в ветхозаветном духе, как отказ от идолопоклонства, новое утверждение древнего различия между истинными и ложными богами, между служением, которое облагораживает и искупляет грехи, и суевериями, из-за которых можно угодить в сточную канаву. Настоящий бог для Адорно – это утопия. Он видит субъектов свободными, сознающими мир таким, какой он есть, и называющими его своим. Ложный бог – это фетиш потребительства. Это бог вожделения, затуманивающий наш взор и лишающий возможности выбора.

И в этом Адорно разительно отличался от революционеров 1960-х годов, даже несмотря на то, что говорил на языке, который они считали пригодным к использованию. Сторонники «освобождения» находились в поисках общества иного типа, в котором люди были бы по-настоящему свободными. Такими они стали бы, разорвав завесу иллюзии, чтобы начать строительство мира, менее подавляющего личность. Но искупления, которого обещал Адорно, нельзя достичь при помощи социальной реформы. Имелось в виду личное спасение, поворот от фантазий на путь самопознания.

Концентрируясь на утопии, человек соприкасается со своей субъективностью и обретает подлинную дисциплину духа. У него больше нет причин избегать трудностей и страданий: ибо он знает, что они доказывают наличие у него свободы. Для такой личности нет ничего более отвратительного, чем фетиш, манящий из мира иллюзий, который, отрицая трагедию и страдания, отвергает и сводит на нет возвышенную жизнь. Однако и цитерейские утехи[71] осуждаются тем же моральным законом. А «освобождение», которое включает секс, грех и праздность в перечень потребительских товаров, является просто синонимом давно знакомого порабощения.