Дурной расклад

— Как скажешь, — улыбаюсь я и всаживаю ему в затылок дозу транквилизатора, зажатого между пальцев правой руки. Он вскрикивает, отшатывается, хватается за затылок, а затем, поняв, что произошло, набрасывается на меня с воплем ярости. Скрюченные пальцы тянутся к моей шее, я пытаюсь отбиться, но он массивнее и сильнее. Он сбивает меня с ног и валит на ковер, пытаясь придушить и выплевывая сквозь сжатые зубы всякие мерзости. Мне это безразлично, я даже пытаюсь улыбаться, и это еще больше выводит его из себя. Прежде дружелюбное лицо превращается в гримасу, искаженную ненавистью. Борьба продолжается несколько секунд, и вот его пальцы слабеют, глаза закатываются, он пытается убежать, но я ставлю ему ножку, и он падает всей массой на пол, вопя что-то нечленораздельное. Я наблюдаю, как он прытко ползет на локтях к двери в номер, но каждый новый метр дается ему все труднее и, не достав до спасительного рубежа каких-то полшага, он отключается.

Наступает гулкая, звенящая тишина. У меня под черепной коробкой звенят колокола, бьют барабаны и ревут фанфары. Легкие трепыхаются, накачивая в себя недостающий воздух. Пульс зашкаливает — теперь-то я могу дать волю эмоциям. Комната двоится и троится, ходит ходуном, как во время качки на море. Во рту — соленый привкус крови и что-то хрустит на зубах. Привалившись к батарее, я отстраненно наблюдаю, как подергивается в конвульсиях тело Аркадия Петровича. И застывает.

Дождь почти перестал.

Серый сопливый день уступил место вечеру. В комнате стало гораздо темнее, а верхний свет я пока не включил, отчего все предметы превратились в темные тени, притаившиеся возле стен. И я — одна из них. На стенке напротив кровати висит зеркало, и в нем я могу наблюдать часть своего плеча и руку, лежащую на подлокотнике кресла. Они неподвижны, и от этого кажется, что я вижу в зеркале манекен. В какой-то момент мне становится не по себе — это не мои плечо и рука там, в отражении, не мои, а какого-то другого человека.

Прошло наверно два или три часа. Может четыре. Я не смотрел на циферблат, меня больше не волнует ход времени. Постоялец начинает подавать признаки жизни. Стонет, руки дергаются. И я тоже оживаю, как заведенный на пружину механизм. Пока он был в отключке, мне нужно было принять кое-какие меры безопасности, но теперь все улажено. Я включаю настольную лампу и разворачиваю ее колпак к кровати — туда, где привязанный, лежит постоялец Аркадий. Таким образом, сам я нахожусь в тени, а мой собеседник хорошо освещен. Набрав воды в стакан, я плещу ей в лицо Аркадию. Он мычит, отфыркивается, как конь на водопое, мотает головой. Открывает глаза, осматривается, видит меня. Бьется с неистовой силой, мычит — орать ему мешает кляп, предусмотрительно надетый на рот. Обездвижил я его основательно, поэтому, после нескольких минут борьбы, он затихает и смотрит на меня исподлобья. В глазах блуждает ненависть, злоба и приговор.

— Ау-ти-иии е-я, шу-а! Ау-ти!! Шыши?

— Привет, Аркаша.

Я хочу сказать что-то еще, но внезапно замолкаю. В голове абсолютная пустота.

Мне становится холодно, пальцы предательски дрожат. Что-то вибрирует в груди, кровь стучит в висках. Волевым усилием давлю в себе мерзкую волну. Уже поздно что-то менять. Процесс запущен. Осознав это, мне становится немного спокойнее, но все равно я молчу, как заколдованный. Сотни раз я репетировал наш диалог, проговаривал про себя, как актер перед спектаклем. Подбирал лучшие слова и интонации. Думал над тем, что буду делать и в какой последовательности. Я годами готовился к этому моменту, но сейчас тупо молчу и не знаю, что сказать, в голове пустота, а в кишках — холод и слабость.

Он замечает мое замешательство, это видно по глазам.

— А-ен, а-ути, е-я, ши-ши? Жа-у-ем э-о.

Я мог бы вытащить кляп и устроить разговор на равных. Но не хочу его слушать. Мне нужно контролировать ситуацию — он слишком опасен.

Он замер, как громадный паук, распластавшийся в своей кровати, с раскинутыми руками и ногами, а в глазах появился прежний холодный блеск. И тут происходит то, что выводит меня из ступора — он усмехается. Той самой надменной, издевательской усмешкой, которую я запомнил и пронес с собой в памяти сквозь годы. Ему, черт побери, весело. Горячая волна адреналина бьет меня в сердце, в глазах темнеет от ярости. Его улыбочка мгновенно исчезает, а на лице проступает беспокойство. Я встаю с кресла. Несмотря на дрожь, подхожу к окну и открываю форточку. В комнату врывается осенняя промозглая сырость и стужа, но воздух неимоверно свеж и я с жадностью глотаю его, словно до этого находился в склепе с гниющим трупом. Пространство наполняют звуки ночной улицы.

Он что-то мычит на тон выше, пытаясь перекричать уличный шум, но я уже не слушаю его. Достав из нагрудного кармана пачку сигарет, закуриваю, и какое-то время наслаждаюсь вечерними огнями, выпуская в окно дым. Туда же отправляю окурок, закрываю окно, и нас накрывает колпак тишины.

— А теперь поговорим. Ты будешь слушать. Можешь кивать или мотать головой, большего от тебя не требуется.