Два лика Рильке

В тот год (или годы) Рильке искал человека как спасения. Он чувствовал себя почти инопланетянином. Лу явилась ему не как «мимолетное виденье» или «гений чистой красоты», но как повитуха, давшая новое рождение. Начало же было положено особым актом, чрезвычайно значимым во внутреннем космосе Рильке, – прикосновением к чистой человечности. Позднее он так объяснял ей характер своей склонности к уединенности и к одновременной самоотдаче человеческим встречам, за что каждый раз потом себя корил: «…И в этом смысле люди всегда будут для меня фальшью, чем-то, что гальванизирует мою безжизненность, но не устраняет. Ах, дорогая, ведь я же хорошо знаю, что мой ранний инстинкт был окончательным, и я ничего не имел против него, но все же однажды я был высажен среди людей и внедрен в них как один из них. Я уж не говорю о том, как в некий особенный год, когда это положение не могло больше продолжаться или, напротив, всё никак не могло начаться (поскольку оно было еще чистым ничто), явилась ты: и случиться это могло лишь однажды, как однажды случается рождение. (Подчеркнуто мной. – Н.Б.) Впрочем, есть у меня и другие редкие воспоминания о человечности, от которой завишу. Если их выговариваешь, то они совсем невзрачны по своему содержанию и все же, можешь мне поверить, в долгом, сложном, до чрезвычайности спрессованном одиночестве, в котором был написан Мальте Лауридс, мне было явлено с очевидностью, что сила, которой я его оспаривал, в значительной части вела происхождение от нескольких вечеров на Капри, где ничего не происходило кроме того, что я сидел рядом с двумя пожилыми женщинами и одной юной девушкой и наблюдал за их ручной работой, получая изредка по завершении от одной из них очищенное яблоко. (И в самом деле – инопланетянин, зачарованно созерцающий непостижимо-таинственный в своей кажущейся простоте процесс! – Н.Б.) Между нами не было и следа судьбы; даже и неисследимо, были ли нужны именно эти люди, чтобы возникло то, что тогда возникало; у этого нет имени, но мною тогда словно бы было постигнуто нечто касательно мистической питательности причастия. Когда это еще длилось, я знал, что это давало мне силу, а позднее, посреди мучительного одиночества, я опознавал эту силу посреди всех других; странно – эта сила держалась дольше всех…» Здесь обнажена архитектоника рилькевского чувства земли и человечности. А также чувства причастия к сакральному статусу бытия. Прикосновение (благоговейное) к изначальным бытийно-трудовым ритмам. То, чем он занимался не только в Италии, но и в Испании, Египте, России… Где однажды он с той же силой причастия слушал ночью исповедь одной русской крестьянки. Здесь, в этих ритмах, человек задан себе еще в почти божественном медитационном замедленьи, он погружен в это как в мистический полет во вневременности.

Иногда он выплескивает свой экзистенциально-эротический энтузиазм почти (как потом оказывается) мимо цели. Так было в начале 1914 года, когда он вел эпистолярный роман с пианисткой и красавицей Магдой фон Гаттинберг, пославшей ему благодарное (за «Истории о Боге») письмо без обратного адреса. Рильке все же находит ее адрес и с 26 января по 26 февраля пишет ей почти невероятные по мистическому накалу письма, дав ей имя Бенвенута (= Желанная) – 170 страниц его убористым почерком. Какая женщина может устоять перед такой атакой? «Ты – мое действительное дитя и сестра…» Затем встреча, интенсивное общение по всем неписаным рилькевским правилам «растягивания души» и провоцирования на это встречной души, однако уже в начале мая возлюбленные расстаются. Рильке воспринимает это как свое очередное поражение в творчестве посредством сердца. Пишет программное стихотворение «Поворот», где призывает себя покончить со стадией созерцательной и начать стадию «сердечной работы» как центра творческого внимания. 20 июня посылает это стихотворение Лу Саломе, что приводит как всегда к важному для Рильке диалогу. 17 июля опечатывает свою переписку с Бенвенутой, на обложке пишет: «Собственность Магды фон Гаттинберг – Мюнхен, Раухштрассе, 12».