Два лика Рильке

А уже 17 сентября встречает в Иршенгаузене молодую художницу Лулу Альбер-Лазард, которая последний год, труднейший в ее жизни, с волнением читает и перечитывает поэта Рильке; он кажется ей существом не-отмирным. Но Рильке пока, разумеется, об этом не знает. Случайно они оказываются в одном пансионе. Она наблюдает за Рильке как-то в гостиной, не зная, что это он, полагая, что это какой-то безумный русский – русский, потому что не похож на немца и говорит чрезвычайно певуче, а безумный, потому что осенью 1914 года в открытом застолье восхищенно рассказывает о России и русской жизни. После обеда Рильке подходит к ней и говорит, что уже видел ее в Париже и просит разрешения посидеть с ней и поговорить. Она отвечает отрицательно: ей не хочется ни с кем разговаривать. Он просит разрешения просто бывать с ней рядом молча, она разрешает, и целых три дня Рильке молча ее сопровождает либо сидит рядом. Уже знаменитый Рильке. Оказывается, что еще в Париже он порой следовал за ней, незнакомкой, с цветами в руке, так и не решившись представиться и вручить их. Что он часто стоял за ее спиной, наблюдая, как она работает за мольбертом. Что однажды весной в Италии он сопровождал ее незаметно по улицам Ассизи и Перуджии… Что тут скажешь? Между 17 сентября и 10 декабря он пишет для нее пятнадцать стихотворений.

Между прочим, Рильке появился в ее жизни в наитяжелейший для нее период, в момент мировоззренческого и семейного кризиса. И совместная, пусть и недолгая, жизнь с ним имела для нее, как она сама полагала, чудотворно-целительные следствия. Вот почему родилась потом ее исполненная благодарности книга воспоминаний «Дороги с Рильке». Кстати, она сама заметила это необычное обстоятельство: «Странно, что Рильке часто появлялся в важные поворотные моменты жизни тех, с кем искал сближения, вероятно, притягиваемый тем высоким напряжением, которое создает отчаяние. Таков был и тот случай, когда я встретила его…» Между прочим, и в жизни Магды фон Гаттинберг Рильке тоже появился в момент весьма глубокой ее депрессии, и их романическая дружба не только исцелила ее, но дала ей мировоззренческие основания на всю жизнь, свидетельством чему стала ее книга «Рильке и Бенвенута», еще один (из четырех имеющихся) источник, из которого мы черпаем материал о волшебстве эроса поэта.

«Есть ли мы, Лулу?..»

Рильке не мог долго пребывать в плену дома, «семейного уюта» как обреченности на ту полноту взаимного внимания, которая современному человеку не под силу, приводя к имитациям и двоедушию. (Даже если снять с повестки дня набившую оскомину тему об «исконной вражде между жизнью и великим стихотворением»). Метафизическое основание его существа пребывало в уединенности, и это было неизбежностью его орфической сущности, это было его сердцевиной и корнем, поскольку поэт (если он поэт, а не литератор) занят тайной трансценденции, он просто должен быть на ее пике; именно эпицентр «межмирных» переходов, чувствование этого пульса и составляют топос поэта. Так что временные его появления в гуще человеческого события бывали подобны заглядам из иномирья сюда, в этот психологизированный мир, подобны заглядам внутрь другой экзистенции. Лотта Тронье-Фундер (Билитц), автор книжки «Письма к одной попутчице», заметила: «Он любил прорываться сквозь границу своей уединенности посредством восхищения. Чарующее притягивало его как все несказанное и невидимое, что он славил. В этом заключалась тайна его прославленной любезности: в культуре «куртуазности» он видел, как Ортега-и-Гассет, лучшие человеческие инстинкты в их тайном внутриобщественном присутствии. Именно из этого происходил тот его аристократизм, за который его называли снобом.

В совпадении момента этой <нашей> встречи с, быть может, решающей цезурой его жизни, вероятно, и открылось мгновение в более глубинное время; казалось, что из обыденного происшествия вышла сама судьба. В этой очарованности ему, после долгого перерыва, могло вновь явиться волшебное «да!» сцеплениям жизненных обстоятельств; так вот поэтически он открывался грядущему».

И при всей горечи, которое дает женщине уход от нее мужчины, в случае с Рильке сам уход был продолжением пути, за которым подруга не поспевала, и никто не был в этом виноват, ибо и сам Рильке был всего лишь стрелой, которую Некто посылает в цель, ни нам, ни ему не ведомую. Ведь, повторюсь, и все те стихи, что Рильке сочинял, обращаясь к возлюбленной, никогда не были просто любовными стихами, но всегда были метафизической лирикой (чтобы не заниматься поиском более тонких определений), особого рода мистикой, так что неглупая, чуткая женщина не могла не понимать уникального характера эроса поэта.

Вот одно стихотворение из коллекции Альбер-Лазард: