Двадцать лет до рассвета (СИ)

Вайдвен отворачивается от ждущей его бездны. Он никогда не слушал мудрых советов; к тому же, за ним осталось невыполненное обещание.

***

На Границе и в самом деле очень, очень темно. И живых совсем не видно; Вайдвен различает только души мертвых и дух Хранителя. Этот ни с чем не спутаешь — яркий цветной маяк посреди бесконечной серости. И еще фонарь. У спутницы Хранителя, жрицы Гхауна, есть здоровенный фонарь с кусочком адры внутри: духи липнут к нему, как мотыльки, слетевшиеся на свечной огонек. Это один из немногих огней в беспросветной сумрачной мгле Границы, но даже его сияние не может успокоить странную боль, просыпающуюся иногда вместе с пепельной вьюгой.

Двадцать лет похоронены под пеплом, оставшимся от Сияющего Бога и его безумного пророка.

Хранитель приходит к Вайдвену, когда корабль отчаливает от Оплота Вести. Про корабль Вайдвен слышит от других духов, но потом догадывается и сам: сквозь бездонную темную глубину тонко-тонко просвечиваются извилистые сияющие линии — адровые жилы, проходящие по океанскому дну. Сквозь толщу земли их куда сложнее почувствовать, хотя в Дирвуде, где адра выходит на поверхность, наверное, это не так и трудно.

— Он идет по ним, — говорит Хранитель, — по адровым жилам.

Чужая мысль касается разума Вайдвена, разворачивает перед его взором странное видение — огромный сияющий силуэт, возвышающийся над волнами. Хранитель ощущал Эотаса иначе, нежели деливший с ним тело святой, но этот свет невозможно спутать ни с чем другим. Вайдвен узнал бы его из тысячи пылающих солнц.

— Расскажи мне, что случилось после Молота Бога, — просит Вайдвен. Эотас наполнил его память собственными знаниями, но Вайдвен различает только их обрывки — переплетения лучей света, прошедших сквозь разбитый витраж.

И Хранитель рассказывает. Правду — которая, может быть, только Хранителям и открывалась, чтецам погибших душ. Всю, до конца. Про то, что у пепла, которым задыхались Восточные Земли последние двадцать лет, было имя — имя, которым пугали детей и которое шептали в молитвах; имя, которое проклинали и превозносили; имя войны и имя самого страшного из несчастий, обрушившихся на Дирвуд.

Священный поход никогда не называли Войной Освобождения — ни в Дирвуде, ни в Редсерасе. Дирвудцы, любители вычурных названий, могли бы дать ему имя Войны Зари — но заря сверкнула алым над мостом Эвон Девр и растаяла в сиянии нового дня, оставив после себя только смертный человеческий пепел. Война, начертившая черный след от крепости паргрунов до цитадели Молота Бога, носит человеческое имя.

— Война Святого, — тихо повторяет Вайдвен. — Я всё гадал, как же вы ее назовете.

— В Редсерасе ее могли бы назвать Войной Голода, — безжалостно отвечает ему Хранитель. — Ты помнишь Холодное Утро? Деревню, которой ты пообещал защиту и покровительство? Она сгорела первой.

И за ней последовало множество других.

Редсерас отдал всё своей священной войне — всё то немногое, что оставалось в бывшей колонии после освобождения от аэдирского правления. Когда начались Чистки, дирвудским эотасианцам было некуда уходить. Они бежали в Редсерас и умирали в голоде и нищете, под светлым знаменем солнца над пустыми полями. Они оставались на родной земле, и их убивали без суда, сжигая в собственных домах или вешая на городских площадях. Хранитель рассказывает о Светлых Пастырях — эотасианцах, отрекшихся от кровавого солнца Безумного Вайдвена; для них Эотас по-прежнему был богом самой светлой зари, которая никогда не оправдала бы убийство невинных [2].

Почти всех Светлых Пастырей вырезали в Дирвуде во время паломничества. Они не пытались сопротивляться. Верили, что Эотас защитит их.

Но Эотас молчал двадцать долгих лет, и смерти невинных не заставили его вмешаться.

Вайдвен пытается не помнить. Вайдвен пытается не помнить изо всех сил, но чужая память расцветает перед ним бесконечной чередой видений: сгоревшие деревенские хижины с обугленными телами внутри, которые никто так и не похоронил; длинная вереница людей, истощенных тяжелым трудом и нищетой; лиловые цветы под старыми железными штандартами, вычищенными до блеска… обезумевшие духи, мечущиеся взаперти внутри полуразрушенного опустевшего храма, где до сих пор горят свечи. Утренняя молитва, которую, с непривычки сбиваясь на долгих строках, иногда шепчет Эдер, когда думает, что никто не слышит. Искреннее недоверчивое изумление в глазах Зоти, когда она видит переполненные спелыми фруктами и свежей дичью столы куару — еду с которых от скуки бросают псам сытые хозяева.

— Хватит. — Вайдвен не слышит собственного голоса. — Пожалуйста. Хватит.

Видения, подчиняясь чужой воле, растворяются без следа. Вайдвен глядит в темноту, но в сияющем блеске адровых жил глубоко под килем «Непокорного» ему чудится солнце, сверкающее на штандарте. В центре штандарта — ворласовый цветок, такой же, как те, что сложены рядом, на земле. В год после войны, после самого яркого Весеннего Рассвета, ворлас цвел как никогда прежде.