Двадцать минут на Манхэттене

Крик «Снято!» вернул меня к реальности. Это опять Голливуд! Но на сей раз я пришел в ярость. Отправившись на противоположную сторону улицы, я заорал на съемочную группу, чтобы они проваливали ко всем чертям из нашего района. Пока я шел и кипятился подобным образом, мне на глаза попался еще один человек, наблюдавший за киносъемкой. Я знал этого человека. Его звали Дейл, он был бездомным, и обычно он проводил свои дни, сидя (как правило – в медитативном молчании) на грузовом крыльце пустующего здания и добывая себе пропитание за счет милостыни и доходов от мелкой барахолки, им организованной. Так уж вышло, что он тоже чернокожий, тоже одет в лохмотья и его обычное место – по диагонали от того места, где снимали сцену с бродягой и полицейским. В сущности, его пространственные отношения с местом съемки были такие же, у маленького домика, послужившего образцом для эрзаца с фальшивой кафешкой в нескольких блоках отсюда. Фильм изображал кроткого Дейла (которого «завершенность» Трайбеки вынудила теперь перебраться дальше на север, в Аптаун) опасным – точно так же, как джентрификация выставляет бедные кварталы заброшенными, пришедшими в упадок.

Проблема городского будущего – это проблема агрессивного смешения следствия и причины. Результат урбанистической деятельности, слишком полагающейся на круговращение и перетасовывание образов, – тотальное пренебрежение ценностями. Я верю, что жизнь формы наполовину самостоятельна и поэтому форма заслуживает того, чтобы быть свободной. Но еще я верю, что архитектура и городской дизайн по природе своей для чего-то должны быть предназначены. Модернистский урбанизм провалился не из-за того, что стремился к справедливости и здоровью, и не в силу самой природы своих зачастую слишком простых форм, и не потому, что настаивал на существовании единственной, универсальной связи между ними и единственным, универсальным предметом, которому они служат. Мы совершим ту же ошибку, если, подобно модернизму или кинематографу, будем настаивать на жесткой заданности образов и ценностей, будь то неизбежность преступных наклонностей бездомных или воспроизводимость мрачного шика старого Нью-Йорка. Исторические города умирают, когда их повествования вмораживаются в обязательства или ритуалы и становятся просто источниками для глобальных перетасовок образов, уносящих нас все дальше и дальше от их подлинной правды.

Не так давно я приехал в Стамбул и оказался на вечеринке в доме у местного архитектора. С террасы открывался завораживающий вид через Босфор, на знаменитые памятники архитектуры – Топкапы, Айю-Софию, Голубую мечеть, – которые, подсвеченные, четко выделялись на фоне ночного неба. Я любовался в восхищении, но очень скоро меня стало что-то тревожить. Я понял: дело было в подсветке – очевидно, относительно недавней. Можно ли сказать, что вид на старый город, которым я любовался, аутентичен? Я стал сомневаться насчет все этих мерцающих куполов и минаретов. Наконец, я почувствовал, что это современное прославление истории лишает меня чего-то: я почувствовал, что у меня украли темноту.

Здесь, в Трайбеке, я чувствую то же самое. Не то что бы я решительно выступал против самого принципа сохранения памятников или их трансформации, но я должен сделать оговорку по поводу дальнейшего «сдувания» ауры и кражи потенциала. Хоть мне и нравятся муниципальные меры по улучшению жилого фонда и восхищают прекрасные дома, на которые эти меры направлены, атмосфера тускнеет поминутно. Возможности проявить архитектурную изобретательность, все еще остающиеся в районе, приносятся в жертву, одна за другой, во имя консенсуса «наименьшего общего знаменателя» – кажется, единственного вида архитектуры, допускаемого охранителями культурного наследия.

Тоскливое здание на противоположной стороне улицы и его многочисленная родня по соседству пытаются иллюминировать Трайбеку, внушить нам, что они – лучшие. Но у них ничего не выходит. Яркое освещение посредственных домов лишь обнажает беспомощность их архитектуры. По мере того как квартал низводится до состояния сценической декорации для реализации все сужающегося и сужающегося набора желаний, историчность его улетучивается. Мы снова возвращаемся к идее аутентичности. Как бы ни была подозрительна (а порой и хуже) эта концепция, кварталы могут считаться аутентичными по форме и по их взаимосвязям. Один из тестов хорошего современного города – «Обнаруживается ли здесь Дисней?». Глобальная симуляция – вот наша любимая антиутопия. Хотя вообще-то это главенствующая культурная стратегия. Вот рубеж, на котором Нью-Йорк должен противиться превращению в мировой город.