Двадцать тысяч лье под водой

– Сударь! – сказал я. – Мне, как и вам, не доставляет ни малейшего удовольствия повторно возвращаться к этому вопросу. Но раз уж мы его затронули, давайте окончательно все проясним. Повторяю, речь идет не только обо мне. Я всегда могу найти спасение в своих исследованиях, которые являются для меня мощным источником отвлечения, любимым занятием и даже страстью – благодаря им я могу забыть обо всем на свете. Как и вы, я привык жить во мраке безвестности, лелея в душе призрачную надежду когда-либо завещать потомкам результат моих трудов посредством некоего гипотетического устройства, доверенного прихотям волн и ветров. Словом, я могу вами восхищаться, могу следовать за вами, находя некоторое удовольствие в отведенной мне роли; однако есть и другие стороны вашей жизни, окутанные тайнами и чреватые затруднениями, в которых ни мне, ни моим товарищам нет места. И, невзирая на искреннее сочувствие, которое мы к вам порой испытывали, тронутые вашим горем или восхищенные вашим гениальным умом и отвагой, нам пришлось подавить в себе ростки этой симпатии, которая неизбежно зарождается при встрече с незаурядной личностью – неважно, друг это или враг. Однако нам чуждо все, чем вы так дорожите – именно осознание этого факта делает нашу жизнь здесь невыносимой, невозможной! Даже для меня, но особенно – для Неда Ленда. Любой человек достоин того, чтобы о нем думать – на том лишь основании, что он человек! Задавались ли вы вопросом, какие планы мести могут зародиться из-за любви к свободе и ненависти к рабству в душах таких натур, как этот канадец? Что может он замыслить, спланировать, предпринять?..

Я замолчал. Капитан Немо поднялся.

– Пусть Нед Ленд замышляет, планирует и предпринимает все, что хочет. Меня это не волнует. Ведь это не я к нему пришел! И не ради собственного удовольствия взял его на борт! Что до вас, господин Аронакс, то вы из тех, кто может правильно истолковать все, даже молчание. Мне больше нечего вам сказать. Пусть это будет наш первый и последний разговор на эту тему, поскольку во второй раз я могу даже отказаться вас выслушать.

Я удалился. С этого дня наше положение стало очень напряженным. Я пересказал наш разговор товарищам.

– Зато теперь мы знаем, – сказал Нед, – что ждать от этого человека нечего. «Наутилус» подходит к Лонг-Айленду. Мы убежим, независимо от погоды!

Однако небо становилось все более мрачным. Надвигался ураган. В воздухе повисла молочно-белая пелена. Перистые облака на горизонте сменились слоисто-кучевыми. Над головой стремительно проносились низкие тучи. Море словно разбухало, вздуваясь огромными валами. Птицы исчезли, кроме друзей штормов – буревестников. Барометр опустился до предельных значений. Близилась схватка двух стихий. Смесь в штормглассе распадалась на составляющие под воздействием заряженной электричеством атмосферы.

Шторм разразился 18 мая, в тот самый момент, когда «Наутилус» находился на широте Лонг-Айленда, в нескольких милях от Нью-Йорка. Я могу подробно описать эту битву стихий только благодаря тому, что капитан Немо, по какому-то необъяснимому капризу, рискнул остаться на поверхности океана.

Юго-западный ветер поначалу дул со скоростью пятнадцати метров в секунду, то есть был всего лишь очень свежим, но к трем часам дня его скорость увеличилась до двадцати пяти метров в секунду. А значит, начинался шторм.

Капитан Немо, равнодушный к ярости ветра, занял место на палубе. Он привязал себя веревкой, обмотав ее вокруг пояса, чтобы гигантские волны не смыли его за борт. Я последовал его примеру, восхищенно наблюдая за поединком между бурей и этим невероятным человеком, бросившим ей вызов.

Огромные клочья облаков метались над взъерошенным морем, смешиваясь с волнами. Я уже не видел маленьких промежуточных волн, которые зарождаются в провалах между большими валами, – а только длинные сизые валы, такие плотные, что на их гребнях даже не появлялись барашки. Волны становились все выше, сталкиваясь друг с другом. «Наутилус» то заваливался на бок, то вздымался, словно мачта, болтаясь в качке и ныряя носом.

Около пяти часов с неба хлынули потоки дождя, но они не смогли успокоить ни ветер, ни море. Ураган разогнался до сорока пяти метров в секунду, или почти сорока лье в час. Именно при такой скорости он опрокидывает дома, срывает с крыш черепицу в портовых городах, выламывает железные решетки, передвигает двадцатичетырехфунтовые пушки. И тем не менее «Наутилус» стойко выдерживал натиск бури, оправдывая слова, произнесенные гениальным инженером: «Нет такого хорошо сконструированного судна, которое не могло бы противостоять морю!» «Наутилус» не был скалой, уязвимой для разрушительной мощи волн, – он был стальным веретеном, послушным и проворным, без мачт и оснастки, которое не отступало перед их яростью.