Дважды – не умирать

День пролетел незаметно. А уже под вечер первые пятнадцать человек из выпуска выстроились в казарменном проходе, готовые к отправке. Возле ног у каждого стояли туго набитые армейские вещмешки с зимним комплектом одежды, парой нижнего белья и личными туалетными принадлежностями. Свернутые в скатки шинели были переброшены через плечо.

Широкорад, Листьев, Мунтян, Панчук… Вглядываясь в лица друзей, Урманов ощущал щемящее чувство тоски. Жаль было со всеми с ними расставаться. Столько вместе испытано, столько всего пережито… За эти полгода они сроднились, стали почти братьями. И вот сейчас предстояла разлука.

Вокруг отъезжающих толпились те, кто пока еще оставался. Последние минуты казались особенно томительными.

«С таким нетерпением ждали этого, – грустно подумал Урманов, – считали каждый день, каждый час. И вот время пришло… А на душе как-то не очень».

– Рота, смирно! – резкий крик дневального резанул по ушам.

– Вольно!

Командир учебной роты капитан Курбатов легкой походкой прошелся вдоль строя отъезжающих.

– Ну, что, орлы?! Все собрали, ничего не забыли?

– Так точно.

– Тогда вперед, на выход. Машина уже подана.

В колонну по одному отъезжающие двинулись на улицу. На плацу их ожидал грузовик. Прежде чем сесть в него, парни попрощались с друзьями.

Подошли командиры отделений, теперь уже – бывшие: Левин, Бадмаев, Лавров, Тюрин; и бывший старший сержант, а теперь уже старшина – Гуссейнов… С каждым воспитанником попрощались персонально, за руку. Было очень трогательно и непривычно видеть, как вчерашние строгие отцы-командиры вот так запросто жмут ладони недавним своим подчиненным.

Прапорщик Гладченко, старший лейтенант Рыбаков и капитан Курбатов так же тепло и как-то совсем не по-военному, попрощались с каждым из своих выпускников.

Потом машина тихонько тронулась, покатила по строевому плацу к большим железным воротам. И красные лучи заходящего вечернего солнца осветили до боли родные лица прощально машущих из открытого кузова ребят.

– Пока-а-а-а! Уда-а-а-а-чи!

– Ура-а-а-а-а-а! – донеслось в ответ.

Вместе с оставшимися Урманов вернулся в казарму. Она показалась ему пустой и осиротевшей. Присев на табурет возле распахнутого настежь окна, он оперся локтями о подоконник.

На улице было уже темно, но нагревшийся за день воздух не торопился сдаваться на милость ночной прохладе. Он был теплый, тугой, по-весеннему нежный. Запахи клейкой душистой листвы и первых цветов наполняли его, бередили душу, пробуждая воспоминания, взывая к жизни самые невероятные мечты.

Последнюю ночь Урманову предстояло провести здесь, в этой казарме, среди опустевших коек друзей, которые больше никогда сюда не вернуться. Да и сам он завтра отправится прочь от этих стен.

Уже было поздно, но «отбой» никто не объявлял. Сегодня, в последний день, учебной роте негласно разрешили нарушить распорядок. Только погасили яркий верхний свет, чтобы окна не демаскировали и дежурный по части не нагрянул невзначай.

Гвоздев, Мазаев и Кольцов подошли, сели рядом. В руках у Мазаева была гитара.

– Даже не верится, – произнес Кольцов, грудью наваливаясь на подоконник и жадно втягивая подрагивающими ноздрями чуть сплюснутого, перебитого носа, дразнящие, весенние запахи. – Неужели все позади? Неужели все это закончилось?

– А слабо еще разок повторить? А?.. Все с самого начала, – усмехнулся Гвоздев.

Кольцов посмотрел на приятеля долгим, пристальным взглядом. Без тени улыбки на обветренном смуглом лице.

– Честно?

– Ну, да…

– Нет. Второй раз я бы уже не вынес.

– И я, – откликнулся Мазаев из темноты.

– И я… – кивнул, подсевший к ним сбоку Шкулев.

– И я… И я… – тихим эхом зашелестело со всех сторон.

Гвоздев сконфузился.

– Да пошутил я, вы чего, пацаны…

Ему никто не ответил. Слишком серьезной оказалась вдруг эта тема.

– Завтра сядем в поезд, и тю-тю!.. – сказал Пантюхин, откинувшись на спинку скрипнувшей двухярусной кровати. – Только нас здесь и видели.

– Кто знает, – вздохнул Кузьмин. – что там еще нас ждет… На новом-то месте.

Урманов оторвался от окна, устало провел ладонью по лицу:

– Что бы там ни ждало, а хуже уже не будет.

Он повернулся к Мазаеву, взял у него гитару. Покрутил, настраивая, тугие колки, провел по натянутым струнам рукой. Они отозвались тягучим напевным звоном.

Урманов поднял голову. Из полумрака на него смотрели глаза притихших друзей. Он уверенно взял первый аккорд и запел.