Две королевы

Мария выслушала ответ Уолсингема с необычной доброжелательностью. Возможно, в напряженной атмосфере зала суда она не уловила скрытый в его словах смысл. Мария попросила Уолсингема не гневаться на нее и доверять тем, кто клевещет на нее, не больше, чем тем, кто обвиняет его самого. Затем снова расплакалась. Наконец вытерла слезы и воскликнула: «Я никогда бы не погубила свою душу, замыслив убийство своей дражайшей сестры».

После этого взволнованного обмена репликами, приблизительно в час дня, был объявлен перерыв на обед. Когда все вернулись, суду представили остальные улики, в частности признания секретарей Марии. Она была потрясена. Понимая, какой ущерб могут нанести их показания, Мария высказала предположение, что к письмам могли быть добавлены те или иные фразы уже после того, как она одобрила окончательные варианты. Выпрямившись в полный рост, она торжественно объявила: «Величие и безопасность всех государей низвергается, если оно зависит от сочинений и показаний секретарей». Помолчав несколько секунд, Мария бросила вызов обвинению: «Меня нельзя обвинить, кроме как на основании моих слов или записей». Она заметила, что секретарей не вызывали в качестве свидетелей и их невозможно подвергнуть перекрестному допросу. Потом насмешливым тоном прибавила, что ее заметки о содержании писем, которые она обсуждала с секретарями, исчезли. Она чувствовала слабость позиции обвинения, поскольку знала, что эти заметки должны были остаться в архивах, увезенных людьми Уолсингема из ее покоев в Чартли[106].

Вынужденная защищаться без возможности знакомства с документами, которые предъявлялись суду в качестве улик против нее, Мария на удивление хорошо выдержала это суровое испытание. Дебаты затянулись до позднего вечера и продолжились в воскресенье утром. Теперь речь шла о том, одобрила ли Мария убийство Елизаветы: обвинение настаивало, что ответ Бабингтону должен рассматриваться совместно с его письмом, в котором «узурпатора» предлагалось «устранить» посредством «трагической казни». В таком случае «работа» шестерых джентльменов представлялась как заговор с целью убийства Елизаветы.

Мария возразила, что могут быть доказаны обстоятельства ее вины, но не сам факт. Возможно, она действительно убедила себя в этом, поскольку проводила четкую границу между «намерением убить» и «положиться на Бога и католиков, ведомых Провидением». Она нигде, настаивала Мария, не указывала, какую «работу» должны выполнить шесть джентльменов. Однако она хваталась за соломинку, поскольку в шифрованном письме Бабингтону призвала к иностранной (то есть испанской) помощи, которая поддержит ее на поле боя после освобождения. С ее точки зрения, законными были даже военные действия, если они позволят ей вновь обрести свободу. Она виновна только в том случае, если не является независимой королевой. А если она независимая королева, а смерть Елизаветы — не больше чем счастливая случайность в законной борьбе за восстановление ее прав, то она невиновна. Именно так она представляла себе дело, однако наивно было бы ожидать, что члены комиссии с ней согласятся.

На всех, кто присутствовал в зале, суд над Марией произвел неизгладимое впечатление. Возможно, самым запоминающимся моментом стало ее противостояние с Сесилом, случившееся на следующий день. Первого министра Елизаветы все больше и больше раздражали тщетные попытки Марии обосновать свое право добиваться свободы, и он решил нанести удар. Не выказывая особого почтения к ее королевскому сану, он сказал Марии, что все ее неудачи в попытке обрести свободу есть результат ее собственных поступков и действий шотландцев, а вовсе не Елизаветы. Услышав это, Мария повернулась к нему: «О, я вижу, что Вы мой враг».

«Да, — ответил Сесил. — Я враг врагов королевы». В этом кратком, но яростном обмене репликами проявился весь накал сражения, продолжавшегося почти тридцать лет.

После этого, как считала Мария, суд можно было считать оконченным. Она присутствовала в зале, но уже ни на что не надеялась. «Я выслушаю доказательства и буду защищать себя в другом месте», — сказала она, явно намекая на суд совести на небесах. Бургойн, рассказ которого немного отличается, приводит такие ее слова: «Милорды и джентльмены, я вверяю свое дело Господу».

Мария сидела в своем кресле до конца слушаний, но когда ее спросили, не желает ли она что-либо сказать, закончила тем же, с чего начала: «Я снова настаиваю на своем праве быть выслушанной всем парламентом или требую личного разговора с королевой, которая, как я полагаю, выкажет больше уважения к другой королеве…» С этими словами она встала (по свидетельству секретаря суда) «с великой уверенностью в манерах» и обратилась с упреками к Сесилу, Уолсингему и Хаттону относительно поведения ее двух секретарей, а затем вышла из зала.