Две маски

— Спрашивалъ.

— А онъ что на это?

— "Не видѣлъ еще, отвѣчаетъ, — а увижу". И такъ увѣренно, знаете!… И дѣйствительно… не докончилъ мой спутникъ.

— Видѣлъ?

— Или думалъ видѣть, подчеркнулъ современный членъ суда, — а только-что какъ я имѣлъ уже честь вамъ доложить, смерть его тоже сопровождалась — или, вѣрнѣе сказать, предшествуема была — довольно странными обстоятельствами.

— Вы можете ихъ передать мнѣ?

Флегонтъ Иванычъ вмѣсто отвѣта полѣзъ, не растегивая пальто, въ боковой карманъ сюртука и вытащилъ оттуда бумажникъ.

— Вотъ-съ тутъ, молвилъ онъ, перебирая въ немъ толстыми пальцами, — тутъ у меня письмецо-съ одно хранится… Надо вамъ сказать-съ, когда вотъ это я жилъ въ городѣ супротивъ Сосенокъ и часто посѣщалъ Дмитрія Иваныча, такъ тогда мы въ нему часто компаніей ѣздили, — очень дружный кружокъ, знаете, вокругъ него образовался, — всего-то впрочемъ человѣка три: ну, вашъ покорнѣйшій слуга, разумѣется, предводитель уѣздный, отличнѣйшій человѣкъ, Александръ Евграфычъ Дѣвицынъ, русская душа, знаете, въ полномъ смыслѣ, честная и открытая, и третій былъ Константинъ Петровичъ Зеленскій, съ Дмитріемъ Иванычемъ посредниками вмѣстѣ были, и поднесь, должно-быть, посредникомъ остался, — человѣкъ это стараго воспитанія, грамотный, по ученой части долго служилъ… Такъ вотъ-съ они оба присутствовали при его смерти, — я въ то время назначенъ ужь былъ въ Саратовъ; въ 1867 году это было;- и Константинъ Петровичъ, зная, какъ я преданъ былъ покойному, обстоятельнѣйшимъ образомъ изложилъ все это въ письмѣ ко мнѣ… И вотъ-съ, если угодно, я вамъ могу прочесть, договорилъ Флегонтъ Иванычъ, вынимая изъ бумажника конвертъ, а изъ него нѣсколько тщательно сложенныхъ и мелко исписанныхъ почтовыхъ листиковъ.

— Сдѣлайте одолженіе! взмолился я.

— Гм, гм, началъ онъ, отыскивая глазами, — начало не интересно: сожалѣніе, разумѣется, выражаетъ… Потомъ… Да, вотъ. оно! крикнулъ онъ, поправилъ pincenez на носу и принялся читать.

"Онъ умеръ, потухъ, могъ бы я сказать, на моихъ глазахъ; я подымалъ его бездыханное тѣло, а между тѣмъ все, что совершилось предо мною, представляется мнѣ до сихъ поръ тяжелымъ, мрачнымъ сномъ, — такъ все это необыкновенно и необъяснимо. Судите сами!

"Всю прошлую зиму Дмитрій Иванычъ провелъ въ Римѣ, гдѣ съѣхался съ сестрою своей, графинею Бобрищевой-Пущиною, и ея сыномъ, а въ половинѣ мая вернулся въ Сосенки. Онъ привезъ съ собой племянника, молодаго графа (юноша скромный и твердо учившійся; такіе теперь рѣдки). Здоровье нашего друга, на первыхъ порахъ, казалось, даже и значительно поправилось. Онъ былъ бодръ и веселъ, ѣздилъ верхомъ съ племянникомъ и говорилъ, что чувствуетъ себя помолодѣвшимъ. Однако, мѣсяцъ спустя, онъ сталъ опять жаловаться на сердцебіеніе, которое совсѣмъ было прекратилось въ бытность его въ Римѣ. Графъ послалъ тотчасъ же за докторами. Пріѣхалъ Лѣсовскій, пріѣхалъ еще одинъ, изъ сосланныхъ Поляковъ, — продѣлали весь свой обрядъ, раздѣвали больнаго, прикладывали ухо и въ спинѣ, и въ груди, болтали что-то промежъ себя и объявили, что опасности нѣтъ никакой, что больному впрочемъ не слѣдуетъ пить вина, — а онъ его, какъ вы знаете, и такъ не бралъ капли въ ротъ, — ни крѣпкаго чаю, а что затѣмъ лѣкарствъ не нужно никакихъ, и что сердцебіеніе Дмитрія Иваныча слѣдуетъ приписать весеннему воздуху и усиленному движенію, отъ котораго, пожалуй, лучше воздержаться. Затѣмъ поклонились, получили по красненькой и уѣхали. Графъ совершенно успокоился, да и Дмитрій Иванычъ съ тѣхъ поръ болѣе не жаловался. Такъ прошли еще двѣ недѣли.

"27-го іюня, вернувшись домой уже поздно вечеромъ изъ одной волости, нахожу у себя привезенное, говорятъ мнѣ, еще утромъ, письмо изъ Сосенокъ. Молодой графъ извѣщалъ меня двумя строчками, что "съ дядей нехорошо", и просилъ немедленно пріѣхать. Я тотчасъ же, не раскладывая лошадей, отправился туда. Пріѣзжаю утромъ часовъ въ пять. Весь домъ, вижу, ужь на ногахъ. Провели меня тотчасъ къ графу, у котораго уже сидятъ и чай пьютъ Лѣсовскій и Александръ Евграфовичъ. "Что случилось?" спрашиваю. На это графъ мнѣ передаетъ слѣдующее:

"Наканунѣ утромъ вошелъ онъ, по обыкновенію, къ Дмитрію Ивановичу звать его завтракать. Къ удивленію его, увидѣлъ онъ, что, несмотря на жаркую погоду стоявшую на дворѣ, въ кабинетѣ пылаетъ каминъ, — но онъ еще болѣе удивился, замѣтивъ, что дядя, небритый и въ халатѣ (чего съ нимъ никогда не бывало: онъ, помните, какъ всталъ, такъ и одѣлся щеголемъ,) сидитъ предъ огнемъ и какія-то письма туда видаетъ.