Две маски

— Безпокоите вы себя безъ толку! пробурчалъ Назарычъ, ставя на каминъ зажженную свѣчу. — Тьфу ее! Чуть въ огонь не попала! вскликнулъ онъ, какъ бы ловя что-то на лету. — И кладете-жь, вѣдь, на самый уголъ!

— Что такое?

— Да книга вотъ!…

— Какая книга?

— А почемъ я знаю, какія у васъ книги!… Французская, должно-быть?…

И онъ съ мѣста протянулъ мнѣ, не оглядываясь, книгу въ малиновомъ сафьяномъ переплетѣ.

Это была Серафта Бальзака, два года назадъ отосланная мною, по просьбѣ Гордона, Маргаритѣ Павловнѣ Оссевицкой для передачи дочери ея… На бѣлой страничкѣ, подъ переплетокъ, написано было одна слово: "помни!" — то слово, что слышано было мною во снѣ.

У меня зазеленѣло въ главахъ…

— Тамъ еще кто лѣзетъ! крикнулъ въ это время Наварычъ, направляясь въ переднюю, откуда сквозь растворенныя имъ на пути двери достигалъ до кабинета стукъ чьихъ-то вошедшихъ толстыхъ сапоговъ.

— Изъ Матвѣева. Барыня вернулись! доложилъ онъ, тотъ часъ же возвращаясь назадъ.

Я не отвѣчалъ.

— Кучеръ ихній, продолжалъ Назарычъ, — говорятъ, приказывали: когда васъ ждать?… Завтра что-ль поѣдете?

— Нѣтъ, сейчасъ, сію минуту! вскрикнулъ я, разомъ вскакивая съ мѣста. — Лошадей скорѣе!

— На дворѣ мететъ страсть, возразилъ мой старикъ, — погодить бы вамъ до утра лучше!

Но я его слушать не хотѣлъ; дома, я зналъ, я бы не спалъ всю ночь…. Тамъ живая душа, здѣсь призраки… страхъ и раскаяніе…

Я поѣхалъ.

Кучеръ Натальи Андреевны, которому приказано было ею вернуться немедленно съ моимъ отвѣтомъ, узнавъ, что я собрался тотчасъ же отправиться, счелъ своимъ долгомъ выѣхать впередъ на парѣ своихъ уже нѣсколько уставшихъ лошадей. Тройка моя нагнала его въ концѣ длинной аллеи тополей, соединяющей Доброволье съ однимъ изъ моихъ хуторовъ. Онъ крикнулъ что-то моему кучеру и погналъ своихъ коней.

— Чего гонишь, чортовъ сынъ! промычалъ мой Филиппъ, приподымаясь на облучкѣ и пристально вглядываясь въ даль.

Снѣгъ залѣплялъ намъ глаза. За околицей хутора небо, земля, окрестность — все слилось въ одну безконечную, мутную, волнующуюся пелену. Дорога шла между пахотными полями; ни деревца, ни плетня ни въ какой сторонѣ не было, или не было видно; только впереди, подъ взрывами свистящаго, остраго вѣтра, проглядывало минутами сквозь сыпавшійся немилосердно снѣгъ темное пятно бѣжавшихъ предъ нами саней. Я покрѣпче запахнулъ шубу и откинулся въ спинку кибитки.

Все безпощаднѣе выла и надрывалась буря… Какіе-то неуловимые, но чудовищные, мерещилось мнѣ, образы вились и сплетались, и проносились "рой за роемъ

   Въ безпредѣльной вышинѣ"…

То же жуткое чувство недоумѣнья и страха забирало меня за сердце. Я закрывалъ глаза и долго старался не открывать ихъ… Но тамъ, за сомкнутыми вѣками, еще грознѣе какъ будто представалъ тотъ блѣдный, мертвый образъ… Я встряхивалъ головою и опять озирался кругомъ… Та же бѣлая, безконечная, однообразная и сливающаяся пелена неба, земли и окрестности… Только вѣтеръ все острѣе рѣжетъ лицо и забирается подъ шубу, и снѣгъ все немилосерднѣе валитъ подъ полозья, подъ копыта храпящихъ моихъ коней…

— Не сбиться бы намъ, Филиппъ!… Передоваго видишь? спрашиваю я, не дождавшись отъ него отвѣта.

Онъ молчитъ опять… Хлопьемъ несетъ ему прямо въ глаза… Онъ, очевидно, не видитъ ничего и ѣдетъ наудачу впередъ, — слѣдъ дороги давно замело вѣтромъ… Я встаю въ саняхъ и вонзаю глаза мои въ даль:

— Вонъ, вонъ, влѣво… чернѣетъ! кричу я ему, — не отставай!

Но это не Матвѣевскій передовой, а большой, одинокій кустъ, нежданно выкидывающій изъ-подъ пластовъ навалившаго подъ него снѣга свои жидкіе и оледенѣлые прутья… Передовой исчезъ… Филиппъ принимается кликать его… Но его хриплый голосъ пропадаетъ въ визгѣ разсвирѣпѣвшей метели.

— И николи-жъ тутъ, ажъ до самаго Веребья, бормочетъ Филиппъ; — ни единаго куста не бувало.

— Гдѣ тутъ, знаешь-ли ты, гдѣ мы? вскрикнулъ я съ новою тревогой"

Онъ снова не отвѣтилъ, и снова захрустѣли полозья по снѣговой невѣдомой равнинѣ… И опять закрываю я глаза, и надрываетъ маѣ опять сердце жалобный визгъ и вой безпощаднаго, ледянаго вѣтра.

— Тпру! слышу вдругъ испуганный голосъ моего возницы, и самъ онъ весь наваливается спиною на меня, сдерживая разбѣжавшихся лошадей.

— Что тамъ еще?

— Попримайте кони! передалъ онъ мнѣ возжи и, выпроставъ ноги изъ передка, побѣжалъ впередъ.

— Круча! донесъ онъ возвращаясь, — іихать не можно.

— Какъ круча! Я зналъ, на всемъ пути до Матвѣева не было ни одной балки, ни одного спуска.

— Або я знаю! дернулъ плечомъ мой Филиппъ. — Бисъ путае! сиплымъ шопотомъ домолвилъ онъ.

Я вздрогнулъ съ головы до ногъ. Та же мысль проносилась у меня въ головѣ…

Мы плутали всю ночь — и на зарѣ очутились въ виду какого-то шинка, одиноко стоявшаго посередь какой-то неизвѣстно намъ куда и откуда ведущей дороги. Мы доплелись до него. Въ этомъ шинкѣ пришлось мнѣ часа три отпаивать водкой и оттирать снѣгомъ полузамерзшаго моего кучера. Оказывалось, что мы съ нимъ заѣхали Богъ знаетъ въ какую сторону и что отъ этого мѣста до Матвѣева оставались все тѣ же двадцать пять верстъ, которыя отдѣляли его отъ Доброволья.