Две маски

Она не обманывала меня тогда подъ маскою, говоря, что у нея нѣтъ мужа. Она была дѣйствительно вдова, въ томъ по крайней мѣрѣ смыслѣ, что между ею и мужемъ оставались уже общими лишь обитаемый ими великолѣпный palazzo на Chiaja, Французъ-поваръ, да совмѣстныя обязанности ихъ дипломатическаго положенія по части пріемовъ и выѣздовъ, обѣдовъ и вечеровъ. Затѣмъ — у мужа была танцовщица, преусердно плясавшая въ San Carlo въ зеленомъ трико до пояса [7]; — у Натальи Андреевны…

При широкой свободѣ итальянскихъ нравовъ и обычаевъ тѣхъ временъ, отношенія наши, еслибъ и были менѣе тщательно скрываемы нами, не смутили бы конечно ни чьей совѣсти. Но тайна наша была дорога намъ; я любилъ ее съ такимъ благоговѣніемъ, а она, при всей пылкости своей природы, такъ умѣла сдерживаться, такъ дорожила вмѣстѣ съ тѣмъ этою холодною внѣшностью пріемовъ, подъ которою какъ бы еще пронзительнѣе, еще глубже забирало насъ пламенемъ страсти, что самый строгій censor morum; увидавъ насъ вмѣстѣ, не могъ бы въ этихъ отношеніяхъ подыскать, что говорится, ни сучка, ни задоринки…

Такъ прошелъ почти годъ, — годъ ясный какъ итальянское небо, безъ тучки на его сіяющей лазури. И конца, казалось мнѣ иногда, не видать этому безконечному счастью.

Ноябрь, по новому стилю, уже приходилъ къ концу. Вдругъ получаю письмо изъ Россіи, отъ котораго я чуть съ ногъ не свалился.

Въ моемъ Добровольи сгорѣла устроенная еще покойнымъ моимъ отцомъ въ довольно большихъ размѣрахъ фабрика солдатскаго сукна, принимавшая казенные заказы на значительныя суммы денегъ. Послѣдній подрядъ, къ счастію, былъ сданъ за нѣсколько дней предъ этимъ, но весь новый запасъ шерсти, ставки и машины погибли въ пожарѣ вмѣстѣ съ самимъ зданіемъ, а — что хуже всего, — старикъ управитель мой, испытанный и знающій человѣкъ, такъ пораженъ былъ случившимся, что слегъ въ постель и, какъ доносилъ мнѣ объ этомъ его молодой помощникъ, врачи даже сомнѣвались, останется-ли онъ живъ.

Дѣло шло почти обо всемъ моемъ состояніи, — это было для меня ясно. Надо было или тутъ же на все махнуть рукою, или немедленно сказать въ Россію и отыскать средства вывернуться изъ сквернаго, но, быть-можетъ, еще поправимаго положенія.

Наталья Андреевна первая мужественно потребовала, чтобъ я ѣхалъ, не теряя минуты. Мужъ ея весьма джентльменскимъ образомъ предложилъ мнѣ кредитоваться у него, насколько этого потребуютъ первые расходы на возведеніе фабрики вновь. Я благодарилъ и, разумѣется, отказался.

— И не нужно, говорила мнѣ наединѣ моя красавица, — я сама богата и вся твоя. Но ты такъ безтолковъ, что, пожалуй, откажешься и у меня взять. Такъ слушай: я практичнѣе тебя и съ моимъ женскимъ инстинктомъ найду рессурсы тамъ, гдѣ ты, можетъ-быть, совсѣмъ растеряешься. Поѣзжай же сейчасъ въ Доброволье, et parez au plus criant, — а чрезъ мѣсяцъ я сама пріѣду туда, въ свое Матвѣево, et nous aviserons!… То, что теперь представляется тебѣ великимъ несчастіемъ, можетъ сдѣлаться источникомъ новаго для насъ блаженства: сколько разъ говорилъ ты мнѣ, какъ бы хотѣлось тебѣ пережить еще разъ тѣ прошлогодніе полтора мѣсяца въ Матвѣекѣ "подъ вой и плачъ русской метели"! Поѣзжай же и жди меня.

Я уѣхалъ почти счастливый.

Дѣла мои, когда я прибылъ на мѣсто, оказались менѣе отчаянными, чѣмъ это рисовалось мнѣ въ Неаполѣ. Старикъ мой Германъ былъ уже на ногахъ и энергически боролся съ кризисомъ. Шерсть предлагалась намъ въ вредитъ безъ срока и въ какомъ угодно количествѣ; деньги на возобновленіе фабрики можно было выручить отъ продажи части лѣса, и такъ уже давно предназначеннаго Германомъ къ продажѣ…

— А выстроимся лучше прежняго, и машинки новѣйшаго устройства выпишемъ, прибыли увеличимъ, весело потиралъ онъ уже себѣ руки, — только годика на два придется вамъ на пищу святаго Антонія себя посадить.

— И то нѣтъ, говорилъ я, — проживу въ довольствѣ и отъ русскихъ моихъ имѣній.

— Такъ то оброчныя деньги, презрительно поводилъ онъ на это плечомъ; въ его оригинальныхъ понятіяхъ оброчныя, то-есть приносимыя мужикомъ, деньги были какъ бы не тѣ же деньги, что выручалъ онъ отъ продажи сукна и хлѣба…

Но объ этомъ счастливомъ оборотѣ моихъ обстоятельствъ я не упоминалъ въ письмахъ въ Натальѣ Андреевнѣ, боясь, чтобъ это какъ-нибудь не повліяло на намѣреніе ея пріѣхать въ Матвѣево. Я ей писалъ, напротивъ, что "ея женскій инстинктъ", что ея "практичность" нужны мнѣ теперь болѣе чѣмъ когда-либо", что "русская метель воетъ и плачеть" кругомъ меня еще поэтичнѣе, чѣмъ прежде; и что Италія адъ сравнительно съ тѣмъ раемъ, который ждетъ ее здѣсь…

А въ ожиданіи ея я принялся серьезно знакомиться съ положеніемъ моего состоянія, о которомъ я до сихъ поръ, какъ настоящій русскій дворянинъ, имѣлъ лишь весьма поверхностное понятіе, провѣрялъ конторскія книги за цѣлый рядъ лѣтъ, ѣздилъ по лѣсамъ, ревизовалъ оброчныя статьи, и подолгу — и, какъ говорилъ безцеремонный Германъ, даже "не совсѣмъ глупо", — толковалъ съ выписанными мною архитекторомъ и механикомъ о планѣ и устройствѣ фабрики, которую предполагалось начать строить съ самой ранней весны.