Две маски

— Пошелъ, пошелъ скорѣе! кричалъ я своему извощику. Но, еще не доѣзжая до мѣста, мы увидали съ нимъ, что маски, выпрыгнувъ изъ кареты, скользнули въ калитку, прорѣзанную въ этомъ заборѣ.

Я кинулся за ними вслѣдъ во дворъ, высоко уставленный дровами съ обѣихъ сторонъ. Онѣ быстро перебѣжали его и исчезли за другою калиткой, выходившей на Фурштатскую.

Эта калитка оказалась уже запертою снаружи въ ту минуту, когда я успѣлъ добѣжать до нея, — слѣдовавшій за ними слуга, видно, догадался… И въ то же время съ той стороны донесся до меня скрипъ колесъ по мерзлому снѣгу, шумъ захлопнутой дверцы… Ихъ тамъ — это было ясно, — ждала другая, своя карета…

Оставалась одна надежда: допросить кучера извощичьей кареты, оставшейся на Кирочной… Я побѣжалъ назадъ; увы, и онъ уѣхалъ, пока я возился тамъ у калитки…

"Съ чѣмъ же я пріѣду въ ней, къ моей черноокой красавицѣ?" долго стоялъ я, одураченный, на тротуарѣ, и въ досадѣ на тощаго возницу, не успѣвшаго доставить меня во-время къ мѣсту, рѣшительно отвергъ предложеніе его везти меня обратно и отправился пѣшкомъ домой.

Какъ инако глядѣла теперь эта зимняя ночь сравнительно съ той, когда я въ горячечномъ жару бѣжалъ въ казармы отъ того блѣдноокаго призрака!… Тамъ, въ Собраніи, одну минуту отъ словъ этой таинственной маски повѣяло на меня тѣмъ, прежнимъ, ненавистнымъ теперь мнѣ… Но тутъ нѣтъ ничего общаго, говорилъ я себѣ:- маска, нѣтъ сомнѣнія, свѣтская женщина, знакомая Натальи Андреевны; намекъ на Гордона — случайный откликъ темныхъ старыхъ слуховъ о его страсти въ ней; сама она, маска, пріѣзжала не для насъ совсѣмъ, у нея въ маскарадѣ было свое, сердечное дѣло, требующее особенной тайны: это лучше всего доказывается этими двумя каретами, сквознымъ дворомъ, переодѣтымъ лакеемъ, всѣми этими старыми преданіями любовныхъ похожденій… И ей была неудача въ маскарадѣ, уже смѣялся я внутренно:- того, для кого она пріѣзжала, тамъ не было, или, хуже, онъ занятъ былъ другой, и ей захотѣлось вымѣстить все это злобнымъ словомъ на насъ, невинныхъ, — на мнѣ, счастливцѣ…

Розы цвѣли у меня на душѣ. Никогда еще, казалось мнѣ, такимъ привѣтнымъ блескомъ не горѣли звѣзды въ высокихъ небесахъ, какъ въ эту холодную зимнюю ночь… Я думалъ о Натальѣ Андреевнѣ, о нежданной встрѣчѣ, объ этомъ внезапномъ и какъ бы между тѣмъ давно-давно горѣвшемъ во мнѣ пламени въ ней… Да, я давно, всегда любилъ ее, не могъ не любитъ, повторялъ я себѣ съ какою-то злостью за то, что раньше не открылъ въ себѣ этого чувства, — любилъ еще въ то именно время, когда, по милости Гордона "je fesais le chandelier"^a… И какъ прелестно сказала она мнѣ это сейчасъ!… Она самая блестящая, самая красивая и самая живая женщина въ Петербургѣ… И она… Япойду за нею на край свѣта!… И какъ очутилась она здѣсь?… Это судьба… да, сама судьба этого хочетъ! Эти руки, эти глаза, эти "божественныя плечи", — я ихъ увижу опять… увижу безъ маски!…

Я не спалъ всю ночь.

На другой день я едва дождался времени, когда, по свѣтскимъ обычаямъ, можно ѣхать въ людямъ съ визитомъ, и поскакалъ на Набережную.

— Здѣсь остановилась Наталья Андреевна ***? спросилъ я входя у швейцара.

— Тутъ-съ.

— Давно она пріѣхала?

— На прошлой недѣлѣ.

— Одна, или съ мужемъ?

— Однѣ-съ…

— Дома она?

— Дома-съ. Прикажете доложить?

— Доложи.

Онъ зазвонилъ. Съ перилъ лѣстницы свѣсилась голова лакея.

— Къ графинюшкѣ, возгласилъ старикъ-швейцаръ, называя ее по привычкѣ прежнимъ дѣвическимъ ея титуломъ, — къ графинюшкѣ господинъ Засѣкинъ!

Голова исчезла.

Я ждалъ какъ въ лихорадкѣ.

Лакей появился снова:

— Извиняются, не такъ здоровы, не могутъ принять…

— Что это значитъ?… какъ ошеломленный вышелъ я на подъѣздъ…

— Можетъ-быть, въ окошкѣ… въ ребяческой надеждѣ, что она, можетъ-быть, теперь у окна смотритъ на меня, говорилъ я себѣ, перебѣгая черезъ улицу на щирокій тротуаръ по сторонѣ Невы…

Но никого въ окнахъ видно не было. Она не высматривала меня оттуда, — "я нисколько не былъ для нея интересенъ"…

Сердце у меня упало. Она не хочетъ меня видѣть… А вчера? Вѣдь это она была, она, — она даже подъ конецъ голоса своего не измѣняла… И она говорила: "еслибъ эта женщина рѣшилась во второй разъ"… Она, значитъ, не обо мнѣ думала, говоря это: кто-то другой… Тамъ, можетъ-быть, въ Италіи… Она о немъ думала! Она, можетъ-быть, уже и рѣшилась… Ужасно!…

Ревность, злость, оскорбленное самолюбіе, цѣлая семья змѣй засосали у меня разомъ въ груди…

Иду я такимъ образомъ вдоль Невы, понуривъ голову, то медленными, то быстрыми шагами ступая въ раздумьи по широкимъ гранитнымъ плитамъ тротуара; гляжу: идетъ во мнѣ какой-то господинъ въ новенькой бекэшѣ съ серебристымъ бобровымъ воротникомъ, и, еще не доходя до меня нѣсколькихъ шаговъ, учтиво приподнимаетъ глянцовитую шляпу и также учтиво улыбается.

Всматриваюсь, — Скобельцынъ!

Меня будто повело всего…

А онъ продолжаетъ улыбаться и, дойдя до меня, протянулъ мнѣ руку: