Две маски

— Положимъ, и существуетъ, говорю я ему на это, — только необходимости-то этой связи вы мнѣ ничѣмъ не докажете. Допустимъ, говорю, — что все это не обманъ чувствъ, и всѣ эти таинственныя явленія представляютъ собою фактъ безспорный, но дѣло въ томъ, что имъ нѣтъ никакой причины быть. Въ мірѣ, говорю, все такъ мудро, стройно и логично устроено, явленія такъ правильно и естественно вытекаютъ одно изъ другаго, что среди нихъ нѣтъ мѣста случайности… Въ это время часы на каминѣ,- старинные, знаете, съ курантами были у него эти часы, — прогремѣли девять.

— Вотъ-съ, говорю ему, — все равно, что эти часы: въ опредѣленный, урочный моментъ играютъ они то, что предназначено имъ исполнять создавшимъ ихъ мастеромъ. Вообразите же себѣ, что къ нимъ вы бы вздумали придѣлать еще какіе-нибудь колокольчики, которые, кромѣ этихъ опредѣленныхъ моментовъ, звонили бы еще неожиданно, когда лишь имъ вздумается. На какую, спрашиваю васъ, потребу могло бы это послужить?

— А на такую, отвѣчаетъ онъ мнѣ пресерьезно, — что они будили бы васъ своимъ звономъ въ тѣ минуты, когда бы вы менѣе всего этого ожидали.

— Покорнѣйше благодарю, засмѣялся я на это, — мнѣ этого вовсе не требуется.

Дмитрій Иванычъ весь откинулся вдругъ въ спинку своего кресла.

— Видно такъ, говоритъ онъ, — они васъ и не будятъ. А я, — и отъ пламени камина что-ли, только лицо его въ эту минуту даже испугало меня своею блѣдностью, — я, говоритъ, слышалъ этотъ таинственный звонъ… Поздно слишкомъ, едва слышно договорилъ онъ въ этому.

Я, знаете, какъ стоялъ, такъ и остолбенѣлъ. Гляжу на него перепуганный, думаю: не послать-ли за Лѣсовскимъ, — докторъ у насъ уѣздный былъ…

А онъ ничего, приподнялся опять и принялся щипцами подкидывать дровецъ въ каминъ. Улыбнулся и поднялъ глаза на меня.

— Вы, говоритъ, — Ѳома невѣрный; поколь сами перстовъ въ раны не вложите, потоль вѣры не дадите, — такъ это?

— Пожалуй и такъ, отвѣчаю.

— Такъ дать вложить? смѣется.

— Что такое?

— Персты ваши въ раны мои?

— Нѣтъ, говорю, — я вамъ настолько вѣрю, насколько самому себѣ вѣрить могу.

— За это спасибо, говоритъ онъ.

Я засмѣялся.

— Вы знаете, говорю, — что добросовѣстный человѣкъ нерѣдко самъ себѣ не вѣритъ.

— Допускаю, засмѣялся и онъ, — только, во всякомъ случаѣ, пока я живъ, объ этомъ никому ни слова.

Я обѣщалъ. И разсказалъ онъ мнѣ слѣдующую преудивітельную исторію.

I

Служилъ я въ кавалергардахъ; ротмистромъ уже былъ, эскадрономъ командовалъ. И старшимъ офицеромъ былъ у меня пріятель мнѣ закадычный, по фамиліи Гордонъ, потомокъ стариннаго англійскаго рода, обрусѣвшаго еще со временъ Петра. Отецъ его, старый генералъ 1812 года, былъ богатый пензенскій помѣщикъ, а онъ со мною вмѣстѣ воспитывался въ лицейскомъ пансіонѣ, въ Царскомъ Селѣ; вмѣстѣ оттуда поступили мы въ полкъ, — словомъ, съ самаго дѣтства почти съ нимъ не разлучались. Былъ онъ малый очень красивый, и въ лицѣ его сохранился родовой англійскій, бѣлокурый и правильный типъ, да и въ характерѣ была у него та рѣшительность и. неожиданность рѣшенія, какія мы встрѣчаемъ въ англійской расѣ, и чего у насъ, почитай, вовсе нѣту. У женщинъ имѣлъ онъ успѣхъ необыкновенный, и въ тотъ моментъ, когда начинается моя исторія, былъ уже второй годъ въ связи съ одною изъ прелестнѣйшихъ тогда женщинъ въ Петербургѣ… Называть вамъ ее по фамиліи я не стану, потому она до сихъ поръ жива и очень извѣстна, а буду звать ее по имени: Натальей Андреевной… Объ отношеніяхъ ея въ Гордону никто въ мірѣ, кромѣ меня, не зналъ, и то только потому, что обстоятельства необходимо требовали участія третьяго, вполнѣ преданнаго имъ, лица. Супругъ Натальи Андреевны очень ревновалъ ее въ ту пору, — и я, изъ дружбы, разыгрывалъ въ свѣтѣ роль влюбленнаго въ нее, отводя такимъ образомъ глаза мужа отъ настоящаго предмета жениной страсти… Но не въ этомъ рѣчь…

Происходило все это въ 1844 году. Весною Наталья Андреевна съ мужемъ уѣхала на воды въ Германію, въ надеждѣ вернуться зимой въ Петербургъ. Не тутъ-то было. Входитъ ко мнѣ однажды, въ началѣ зимняго сезона, Гордонъ — жили мы съ нимъ въ одномъ зданіи, въ казармахъ, — и даетъ мнѣ прочесть письмо отъ нея, отчаянное письмо, на двѣнадцати страницахъ, исписанныхъ по-женски вдоль и поперекъ, сущность котораго состояла въ томъ, что мужъ, вмѣсто Петербурга, везетъ ее на зиму въ Римъ, что она съ ума сходитъ отъ одной этой мысли, и что поэтому — или онъ, Гордонъ, долженъ все бросить и тотчасъ же ѣхать также въ Римъ, или она, если онъ только на это согласенъ будетъ, кинетъ мужа и прискачетъ въ Петербургъ, "быть его служанкою, рабою, все, что онъ захочеть изъ нея сдѣлать", — словомъ, одно изъ тѣхъ страстно-нелѣпыхъ и прелестныхъ въ нелѣпости своей писемъ, какія въ состояніи писать лишь одна безъ памяти любящая, и притомъ любящая въ первый разъ, женщина… Я прочелъ.

— Что же дѣлать теперь? говорю.