Две маски

И какъ хорошо было у нихъ дома, на Сергіевской, въ большомъ деревянномъ домѣ, въ которомъ устроились они: на всемъ просторѣ деревенскихъ привычекъ! Свѣтло, уютно, широко, по поламъ бѣгутъ ковровыя дорожки, розаны на окнахъ и клѣтки съ канарейками, старинная штофная мебель чинно разставлена у стѣнъ… Придешь, бывало, вечеромъ:- въ обширной столовой за огромнымъ самоваромъ сидитъ желтозубая и полинялая Нѣмка Röschen, экономка Маргариты Павловны, а сама она, бочкомъ въ столу, быстро вяжетъ на длинныхъ спицахъ какой-то нескончаемый шарфъ, и въ то же время читаетъ черезъ плечо вслухъ французскій романъ, выпуская изъ него "негодящія страницы", какъ выражалась она. Мирра, на другомъ концѣ, опершись обоими локтями на столъ и уткнувъ въ ладони свою милую головку, — это была ея любимая поза, — слушаетъ безмолвно и недвижно… "Садитесь и молчите!" говоритъ она входящему, не подымая глазъ, — и ты садишься и слушаешь, — а хозяйка продолжаетъ читать, пока Röschen не зашипитъ вдругъ обиженнымъ и хриплымъ голосомъ: "ви верно желайтъ, штобъ шай совземъ простудился?" Мирра улыбнется, Маргарита Павловна, не дочитавъ страницы, поспѣшно захлопнетъ книгу и, словно вырвавшись на волю, затрещитъ звончѣе всѣхъ своихъ канареекъ о всякихъ городскихъ и придворныхъ новостяхъ, ближайшимъ источникомъ которыхъ служила ей одна старая фрейлина изъ Таврическаго дворца, сверстница и пріятельница ея. Заѣдутъ двѣ, три дамы, кое-кто изъ товарищей-кавалергардовъ, которыхъ я познакомилъ съ Оссовицкими, — всѣхъ чаще Гордонъ, — и такъ же часто, какъ я, то-есть почти каждый день, молодой и молчаливый малый, звали его Скобельцынымъ, сосѣдъ ихъ по Симбирску, проводившій также зиму въ Петербургѣ и "съ самаго дѣтства влюбленный безнадежно въ Мирру", шепнула мнѣ однажды замѣтно покровительствовавшая ему Маргарита Павловна; Мирра за то съ нимъ почти никогда не говорила… Соберется такимъ образомъ человѣкъ восемь, девять, весело зазвучатъ молодые голоса, Мирра оживится, заалѣетъ… Гордонъ сядетъ къ фортепіано… Онъ былъ изъ тѣхъ прирожденныхъ, не умѣющихъ ноты прочесть, музыкантовъ, какихъ такъ много на Руси, игралъ со слуха и съ перваго раза все, что ни услышитъ, и имѣлъ при этомъ какой-то необыкновенно мягкій, убаюкивавшій туше. Заиграется онъ, бывало, а Мирра вдругъ, оборвавъ на половинѣ разговоръ съ тѣмъ или другимъ, быстро подойдетъ къ инструменту, обопретъ голову на руки и слушаетъ, уставившись на игравшаго своимъ вдумчивымъ и неотступнымъ взглядомъ. Что говорилъ онъ въ тѣ минуты, о чемъ думала она,

   То было-ль хладное презрѣнье
   Души готовой отцвѣсти,
  . . . . . . . . . . . . . .
   Землѣ беззвучное прости —
   Иль тайный отблескъ жизни прежней?

Не знаю, но и теперь, какъ живые, свѣтятся предо мною эти странные, фатидическіе глаза…