Две маски

Вся эта, какъ выражаются теперь, "обстановка", эта "деревня посередь самого Петербурга", какъ говорилъ я себѣ тогда, нравилась мнѣ сначала лишь какъ контрастъ тому водовороту придворной и свѣтской жизни, въ который погруженъ я былъ до тѣхъ поръ по самое горло. Слушая невинное сплетничанье и полные безконечной любви разсказы румяной "кузины" о дочери, покоясь взглядомъ на чистомъ, строгомъ обликѣ Мирры, я отдыхалъ отъ всѣхъ тѣхъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій и разсчетовъ, которыми полна была моя голова, какъ полны были ими тогда, гораздо еще болѣе чѣмъ нынѣ, головы молодыхъ людей моего положенія. Инымъ, уже чуждымъ мнѣ, еще милымъ по старой памяти, но уже пережитыхъ мною и смѣшнымъ, казалось мнѣ тогда, вѣяло въ этомъ деревянномъ домѣ съ его канарейками и ковровыми дорожками… Мы всѣ въ ту пору нѣсколько печоринствовали, и Лермонтовъ, скажу мимоходомъ, былъ прежде всего представитель тогдашняго поколѣнія гвардейской молодежи… Но разочарованность, или, вѣрнѣй, безочарованность моя — мнѣ шелъ двадцать восьмой годъ, а "историческаго", то-есть "преходящаго" чувства, какъ обозначалъ любовь покойный Константинъ Аксаковъ, я еще не испытывалъ, — начала мало-по-малу уступать чему-то другому, что я на первыхъ порахъ самъ разобрать въ себѣ не могъ… Прежде всего стало мнѣ вдругъ досадно на Мирру за то, что она меня неизмѣнно называла "дядей". — "Потому что ея кубышкѣ-матери вздумалось представить меня ей въ этомъ званіи, разсуждалъ я, такъ вѣдь это же не резонъ! И родства въ сущности между ею и мною нѣтъ никакого, и еслибы вздумалось мнѣ сдѣлать глупость, я бы могъ…" И, наткнувшись разъ на такую мысль, эта глупость съ каждымъ днемъ уже все чаще лѣзла мнѣ въ голову, — и съ каждымъ днемъ все больнѣе становилось для меня сознаніе, что это была, дѣйствительно, глупость! Для Мирры я рѣшительно былъ ничѣмъ инымъ какъ дядей, я и чувствовалъ, что былъ имъ для нея безповоротно! А самого меня влекла въ ней какая-то неодолимая сила. Я… Но распространяться о моихъ чувствахъ считаю безполезнымъ; скажу коротко, что поступилъ я вторымъ нумеромъ, послѣ господина Скобельцына, въ число безнадежныхъ обожателей Мирры. И, какъ всѣ безнадежные, упорствовалъ, не отступалъ, и, упрятывая, насколько хватало силъ, несчастную страсть мою "въ глубь сердца", сидѣлъ чуть не съ утра на Сергіевской, растравляя все сильнѣй мою рану и находя въ этомъ какую-то ѣдкую сладость…

И вотъ въ это самое время произошелъ у насъ разговоръ съ Гордономъ по поводу письма Натальи Андреевны… Я понялъ все: онъ радъ былъ, что мужъ увозитъ ее въ Римъ, что она не будетъ сюда, что онъ свободенъ… Онъ любилъ Мирру!…

За нѣсколько дней предъ этимъ мы возвращались съ нимъ ночью пѣшкомъ отъ Оссовицкихъ. Шли и молчали…

— А знаешь, вдругъ заговорилъ онъ, — что эта твоя племянница…

— Какая племянница! перебилъ я его досадливо: терпѣть я не могъ эти родственныя клички.

Онъ засмѣялся.

— Ну, какъ не племянница!.. Да все равно, — Мирра Петровна…

— Что Мирра Петровна?

Онъ примолкъ опять, какъ бы собираясь съ мыслями…

— Она, словно самому себѣ проговорилъ онъ затѣмъ, — она какая-то неуловимая и неосязаемая… какъ сонъ… А кого увлечетъ она, увлечетъ до смерти!…

Я именно то же самое думалъ въ ту минуту. Но мнѣ стало досадно, что это думаетъ и говоритъ о ней другой.

— Она просто дѣвушка съ плохимъ здоровьемъ, сказалъ я громко, — нервна, и притомъ балована съ дѣтства…

— Нѣтъ, закачалъ головою Гордонъ, — она не отъ міра сего!… Читалъ ты Серафиту Бальзака?

— Нѣтъ, не читалъ…

— Ну, вотъ тамъ… Я тебѣ пришлю книгу, она у меня есть! заключилъ онъ, какъ-то обрывая вдругъ, и мы разошлись по своимъ квартирамъ.

И я тогда, въ ту же минуту, не догадался! Но я былъ такъ увѣренъ въ любви его къ той… И онъ не догадался, какъ видно: онъ бы такъ прямо не выдалъ себя мнѣ въ противномъ случаѣ! говорилъ я себѣ съ надрывающею тоской…

Я вспомнилъ еще:

Съ мѣсяцъ тому назадъ, Гордонъ просилъ меня велѣть вставить разбитое имъ какъ-то стекло на миніатюрномъ портретѣ Натальи Андреевны, который онъ носилъ съ первыхъ дней ихъ связи на груди, въ золотомъ медальонѣ, привѣшенномъ къ цѣпочкѣ креста. Надо было поручить это какому-нибудь темному ювелиру, который никакъ не могъ бы знать, кто изображенъ на портретѣ. Порученіе это я исполнилъ въ тотъ же день, но Гордона дома не было, когда я привезъ медальонъ обратно; я положилъ его въ себѣ въ столъ и забылъ о немъ. И вотъ уже цѣлый мѣсяцъ лежитъ онъ у меня въ столѣ, а онъ о немъ и не спрашиваетъ…

— Леонидъ, сказалъ я, выдвигая ящикъ, — а стекло давно вставлено.

Онъ остановился посреди комнаты и уставился на меня, какъ бы не понимая, о чемъ я говорю.

— Ахъ, да! воскликнулъ онъ наконецъ и слегка покраснѣлъ, — взялъ медальонъ и, не кинувъ даже взгляда на него, поспѣшно сунулъ его въ карманъ рейтузъ.

— Бѣдная Наталья Андреевна, сказалъ я нарочно, — а какъ она тебя любитъ!

Онъ — ни слова! Прошелся еще раза два по комнатѣ, толкнулся въ двери и ушелъ въ себѣ.