Две маски

— А вѣдь, ей-же-ей, моя дочь! хохотала Маргарита Павловна, сама указывая на это несходство дочери съ ней, — она съ первой же минуты начала со мною обращаться какъ съ ближайшимъ родственникомъ, выбалтывая все, что у нея было на душѣ:- отъ меня и отъ Петра Петровича покойнаго, и другихъ дѣтей никого у насъ и не было съ тѣхъ поръ. А онъ, помнишь, мущина былъ, что говорятъ у насъ мужики, ражій, здоровенный, глаза на выкатѣ у него были. И на него ни капельки не похожа Мирра, тонкая вся, будто точеная, distinguée, — и характеромъ-то вся чудная какая-то!…

— Чудна она была съ дѣтства, разсказывала мнѣ словоохотливая кузина, — упорная и вдумчивая не по лѣтамъ; и смѣялась-то она, и плакала не подѣтски, не такъ какъ смѣются и плачутъ дѣти — въ перерывъ, то солнце, то дождь. Забьется иной разъ въ темный уголъ, — весь домъ бывало переполошитъ, насилу отыщешь, и не смѣй ее оттуда тронуть, — сидитъ вся съежившись, и не то плачетъ, а слезы какъ изъ кувшина льются, безъ стона, безъ вздоха… Перепугаешься, бывало, ужасъ! — Что съ тобою, цыпочка, о чемъ? Ни слова не отвѣчаетъ. И такъ, и сякъ выспрашиваешь, утѣшаешь… Оставь, говоритъ, мама, мнѣ сладко плавать! Поди ты съ ней! А въ другой разъ какъ примется шалить, весь домъ вверхъ дномъ поставитъ, — что твой кадетъ! Жалостлива была очень, — къ нищенкамъ и по сю пору страсть у нея, готова по часамъ сидѣть съ ними и о божественномъ толковать. Сны необыкновенные какіе-то ей снились: ангелы крылатые, старики въ золотыхъ шапкахъ, и все это они съ ней разговоры вели… Иной разъ, повѣришь, какъ начнетъ она эти сны свои и разговоры съ ангелами передавать, со мною чуть не дурно дѣлается… Не жилецъ она на землѣ! говорю себѣ… А то еще къ пятнадцати годамъ стали съ ней припадки лунатизма дѣлаться, ясновидѣніе какое-то явилось. Смерть отца предсказала она мнѣ за мѣсяцъ времени, и сама чуть не померла отъ ужаса тогда: ей вдругъ привидѣлся гробъ, а въ немъ Петръ Петровичъ… и будто кто-то говоритъ ей въ ухо: февраля 10-го… А онъ въ то время, здоровехонькій, на выборахъ былъ въ Симбирскѣ… Вернулся въ Москву, заболѣлъ, и, день въ день, какъ говорила она, такъ и жизнь кончилъ… Ну, а теперь, слава Богу, — заканчивала обыкновенно Маргарита Павловна, — съ тѣхъ поръ, какъ полѣчилась она за границей, все это какъ будто совсѣмъ прошло: чудная она хоть и осталась, только ужь припадковъ, знаешь, нѣтъ прежнихъ. Швальбахъ ей очень помогъ… Тутъ Маргарита Павловна наклонилась въ моему уху и шептала мнѣ, многозначительно прижмуривая правый глазъ:- а, Богъ дастъ, замужъ выйдетъ, и совсѣмъ какъ всѣ будетъ!…

Выдать замужъ Мирру — спала и видѣла ея мать; для этого и въ Петербургъ пріѣхала жить. "Выбору больше, говорила она, — пусть себѣ по сердцу найдетъ, а мнѣ ничего другаго и не нужно: состоянія хватитъ у нея и на двоихъ, и одного только молю Бога, чтобы хорошій человѣкъ былъ. А пока пусть повеселится"…

Но Мирра была не даромъ чудная. Повезли ее на балъ въ grand monde, въ первый разъ; она была сразу замѣчена, окружена и вернулась домой въ восторгѣ. Маргарита Павловна плакала въ сердечномъ упоеніи отъ успѣховъ дочери… Вдругъ, на другой же день, дочь объявляетъ ей, что она другой разъ на балъ ни за что, ни за что не поѣдетъ. — Что такое, почему? — Не могу, говоритъ. — Да ты объясни, отчего? — Тамъ всѣ, отвѣчаетъ, — другъ друга ненавидятъ, тамъ тьма… На томъ и стала. Мать чуть не плакала, но привыкла никогда ей не противорѣчить, — и со свѣтомъ такъ онѣ и покончили. Въ италіянскую оперу стали ѣздить, но страстный голосъ Віардо такъ раздражительно дѣйствовалъ на Мирру, что она возвращалась изъ театра больная и всю ночь затѣмъ спать не могла; пришлось отказаться и отъ этого… Оставался французскій театръ, тогда во всемъ своемъ блескѣ, съ Bressant, Louise Mayer, мужемъ и женой Allan, — и Мирра страстно наслаждалась ихъ игрою. Но тутъ произошло слѣдующее: давали въ ту пору одну неистовѣйшую мелодрамму, Mademoiselle de Lafaille, въ которой между прочими ужасами героиню піесы погребаютъ заживо. Влюбленный въ нее герой проникаетъ въ склепъ, скидываетъ крышку гроба, взваливаетъ себѣ трупъ любезной на плечи и уноситъ ее куда-то, гдѣ она, разумѣется, приходитъ въ себя и выходитъ за него замужъ. Брессанъ былъ необыкновенно хорошъ въ этой роли… Только когда увидѣла его Мирра выбѣгающаго изъ темной глубины театра съ недвижною, блѣдною какъ сама смерть, Louise Mayer на плечѣ, услышала крикъ его: "morte ou vivante, tu seras à-moi!" — съ ней сдѣлался нервный припадокъ, и мать увезла ее безъ чувствъ изъ театра. Это былъ послѣдній актъ выѣздовъ Мирры. — Ты видишь, мама, какая я негодная, объявила она, — будемъ дома сидѣть!…