Две маски

Сомнѣнья для меня не оставалось. Точно ножомъ рѣзало меня по сердцу…

А Мирра, — Мирра что же? допрашивалъ я себя.

Тысячи мелочей, пропущенныхъ мною доселѣ безъ вниманія, воскресали въ моей памяти.

Во-первыхъ, ея туманные глаза, какъ будто потемнѣли за послѣднее время, — да, синѣе, глубже стали, — я это замѣтилъ недавно и пораженъ былъ этимъ, помню; въ ихъ зрачкахъ теперь переливались какія-то горячія струйки, что-то разумѣющее и счастливое будто сказывалось въ нихъ иной разъ… И улыбка стала иная, — не та, прежняя ея, словно отрѣшенная отъ всякой внутренней радости улыбка, которую тотъ же Гордонъ опредѣлилъ ей однажды, шутя, стариннымъ французскимъ выраженіемъ: rien ne m'est plue, plue ne m'est rien! "He скажу никому, что у меня на душѣ", казалось, говорила эта теперь чуть не лукавая улыбка. И съ этимъ словно воскресшимъ въ жизни взглядомъ, съ этими по-нову улыбавшимися устами, она уже глядѣла на Гордона, не подходила, какъ прежде, слушать его игру, опираясь обоими локтями на доску фортепіано и неотступно воззрясь ему въ лицо, когда онъ садился за инструментъ. Она теперь уходила подальше отъ него, въ темный уголъ залы, и, закрывъ глаза своею блѣдною рукой или уткнувшись въ кипсекъ, слушала его, недвижная какъ мраморъ… И рѣже она теперь говорила съ Гордономъ, но, когда это случалось, что-то неуловимое, смятенное и разнѣженное звучало въ ея голосѣ, что-то, что сама она словно старалась — и не могла — побороть…

Нѣтъ, и съ этой стороны у меня не могло оставаться сомнѣній!..

II

Они любили другъ друга, и тайна ихъ весьма скоро не для одного меня перестала быть тайной. Сотоварищъ мой по несчастію, Скобельцинъ, все рѣже и рѣже сталъ появляться на Сергіевской. Röschen, до страсти привязанная въ Миррѣ, все чаще и чаще испускала придавленные вздохи, косясь на нее изъ-за самовара своими овечьими глазами. Маргарита Павловна все назойливѣе приставала во мнѣ съ разспросами о Гордонѣ и съ какимъ-то полуперепуганнымъ, полуторжествующимъ лицомъ шептала мнѣ на ухо: "что-жь, лучшей партіи, пожалуй, и не найти: онъ по всему Мирочкѣ пара, и я, конечно, если онъ ей нравится… А что, ты не знаешь, скоро онъ думаетъ сдѣлать предложеніе?.."

А онъ… Смущался-ли онъ своими отношеніями въ Натальѣ Андреевнѣ, или въ этихъ первыхъ аккордахъ молодой любви, въ этомъ еще не выговоренномъ, но уже неудержимо сказывавшемся чувствѣ онъ находилъ высшую сладость и боялся отравить ее малѣйшею примѣсью, — но онъ какъ бы все еще не рѣшался, медлилъ, видимо откладывая со дня на день минуту рѣшительнаго объясненія…

У насъ съ нимъ послѣ того разговора о Натальѣ Андреевнѣ какъ-то разомъ порвалось все прежнее. Онъ какъ бы видѣлъ во мнѣ живой упрекъ тому, что наполняло теперь его душу, и явно избѣгалъ меня. Мы уже видались только на службѣ и у Оссовицкихъ. Какъ это, увы, нерѣдко случается въ жизни, двадцатилѣтніе друзья, почти братья, между нами внезапно, безъ словъ, безъ объясненій, легла глубокая и — я это чувствовалъ, — уже непроходимая пропасть.

А время бѣжало между тѣмъ, перевалило и за Новый 1845 годъ. Рѣшительная минута для Сергіевской ожидалась Mapгаритой Павловной съ едва уже скрываемымъ нетерпѣніемъ. Еще томительнѣе, можетъ-быть, ждалъ я. "Когда же, когда будетъ конецъ атому мученію? говорилъ я себѣ. — Скорѣе бы объявлены были они женихомъ и невѣстой, — и тогда прощай, Мирра, я удалюсь, перейду въ армію, въ глушь, гдѣ бы и имени твоего никто мнѣ напомнить не могъ!…"

Былъ ясный и морозный январскій день. Великій князь промучалъ насъ въ манежѣ пѣшимъ ученіемъ отъ восьми часовъ и до двѣнадцати. Я вернулся въ себѣ безъ ногъ, повалился на постель и заснулъ какъ убитый. Въ третьемъ часу будитъ меня мой Назарычъ:

— Маргарита Павловна прислала просить васъ, чтобъ сейчасъ пожаловали.

Я вскочилъ.

— Что такое?

— А кто-жь ихъ знаетъ, только просятъ, чтобъ скорѣе какъ можно.

Въ сѣняхъ у нихъ встрѣчаетъ меня она сама.

— Гдѣ Леонидъ Сергѣевнчъ?

— Леонидъ… Не знаю!

— Ты его видѣлъ сегодня?

— Видѣлъ. Четыре часа вмѣстѣ въ манежѣ скорый шагъ продѣлывали.

— Онъ здоровъ?

— Здоровехонекъ!

— Ты слышишь, Миррочка? крикнула ей мать, увлекая меня въ гостиную, гдѣ сидѣла въ углу дивана Мирра съ побѣлѣвшими губами и своимъ прежнимъ, туманнымъ и упорнымъ, взглядомъ, — ты слышишь: Митя съ нимъ все утро скорымъ шагомъ ходилъ и говорилъ — здоровехонекъ!…

— Можетъ-быть, проговорила отчетливо Мирра, — только съ нимъ несчастье!

— Какое несчастье, Богъ съ тобою! начала было Маргарита Павловна, но, увидавъ входившаго въ эту минуту слугу, которому, какъ оказадось, приказано было отъ меня зайти на квартиру въ Гордону:

— Ну что? кинулась она въ нему.

— Ихній человѣкъ, отвѣчалъ тотъ, — говоритъ, что Леонидъ Сергѣичъ, вернувшись изъ манежа, письмо получили и сейчасъ, какъ были въ мундирѣ, выбѣжали — на извощика и уѣхали.

— Куда — онъ не знаетъ?

— Говоритъ: въ Михайловскій дворецъ.

— А письмо откуда? поспѣшно встала съ дивана Мирра.

— А онъ говоритъ — изъ ихъ усадьбы, и что такъ надо полагать, ихъ тятенька оченно больны сдѣлались.