Две войны (СИ)

Через какое-то время шум начал нарастать, и Джастин понял, что митинги янки собирали значительные и поистине огромные, что немало поразило его. Он внимательно вслушивался в слова из громкоговорителя и понемногу начинал осознавать, в чем логика этих собраний. Основную массу такой аудитории составляли обычные граждане, которые были солидарны со своими вождями в том, что рабство — это плохо. На своих митингах они выдумывали порой просто чудовищные истории о том, что творится на Юге. В частности, о том, что на плантациях есть специальные фермы-бордели по воспроизводству рабов. О том, что хозяева часто имели целые гаремы заложников, и прочую жуткую чушь, которую Джастин слушал уже несколько часов. Сгорая то ли от злобы на этих идиотов-янки, которые смели нести подобный бред, то ли загибаясь от смеха — настолько абсурдно звучали все эти провокации. Люди севера верили в это по двум причинам: во-первых, человек, по сути, склонен верить во все необычное и скандальное, а с их точки зрения — ужасное; во-вторых, потому что такие новости вещали люди авторитетные или, в крайнем случае, известные. О том, что это являлось ложью, и в голову никому не могло прийти. Тем более никто из законопослушных граждан-янки и на сто футов не приблизился бы к пленным солдатам, чтобы спросить об этом, шарахаясь от них, как от прокаженных. С другой стороны, были сотни раненых южан, лежащих в полевых госпиталях северян, но которые даже при желании — которого у них и не было — не могли бы опровергнуть эти глупые слухи, ведь девяносто процентов из них мучились в страшном бреду и горячке, почти отдавая душу всевышнему.

Остальные же гордо молчали и сносили все насмешки, укоры, оскорбления или прямые издевательства врачей, которые в открытую показывали: мол, вы, южане, теперь в ловушке, и как только вас немного подлатают, то непременно отправят на каторгу, где вы будете делать все необходимое для армии, которая разгромит весь ваш драгоценный Юг к чертовой матери.

Первые несколько дней пребывания в госпитале Джастин не знал, к какой группе себя отнести, все время находясь в полубредовом состоянии, на грани жизни и смерти, между двумя крайностями, словно птица, мечущаяся от одной решетчатой стены к другой, не в силах вылететь наружу, мучаясь от тупой боли в переломанных крыльях. Его состояние резко ухудшилось, и Джастин понятия не имел, с чем это связано, а болезнь с каждым днем прогрессировала. Горячка высасывала последние силы, желание жить меркло с каждой минутой, проведенной в этом аду, среди криков о помощи, стонов, полных страданий, в страхе и ужасе, испытываемых его земляками при виде смерти. Несколько раз Джастину казалось, что он действительно сквозь желтую пелену боли, застилающую больные глаза, видит черный силуэт смерти, склонившийся над очередным бедолагой, не вынесшим этих мучений; и каждый раз Джастин считал, сколько человек лежат на раскаленной пустынной земле, отделяя его от этого существа. И сколько раз он вздыхал полной грудью, когда тень исчезала, не тронув его. Заходясь в бреду, Джастин вслух молил, чтобы эта тварь, будь она живой или являясь плодом болезненного разума, оставила его в покое.

На третий мучение стало настолько невыносимым, что упорство и гордость он засунул куда подальше и, не сдерживая себя, молил все силы небесные об избавлении от этого кошмара — дикой, невыносимой, всепоглощающей боли, пульсирующей в каждой клетке его тела. Джастин лежал на раскаленной сковородке, в которую превратилась земля, в луже своей мочи и чьей-то крови, на отсыревшем матраце из гнилой соломы.

Впервые в жизни он понял, что есть рай и ад, что есть где-то Господь Бог, который в этот момент наказывает его за грехи. Именно сейчас он вспомнил об этом и только сейчас признался себе: «Я в Аду».

Кожа на обгоревших участках тела была покрыта жуткими волдырями, которые лопались и сочились сукровицей; из-за горячки Джастин дергался так, что на спине разошлись швы и из раны в плече толчками вытекала кровь, а боль была такая одуряющая, что он моментами выл, словно раненый зверь. Иногда ему казалось, что он уже больше месяца находится здесь, а в другой раз он открывал глаза и понимал, что это тянется один бесконечно длинный, мучительный день. Ему мерещилось, что огромное количество людей мельтешит вокруг него: Джастин порывался с места, хотел бежать, драться, кричать, но невидимые руки силой удерживали его на месте, и вскоре он терял сознание от боли и усталости.

— …а я вас спрашиваю, почему вы не вкололи ему чертов морфий?! — кто-то орал настолько громко и так близко к Джастину, что тому удалось вынырнуть из глубин своего затуманенного страданием сознания и прийти в себя, хватаясь за этот громкий властный голос как за последнее спасение, способное удержать его наяву.