Две войны (СИ)

Джастин дышал рвано, резко; каждый вздох отдавал болезненным ударом в лёгкие и, срываясь, тонул в очередном стоне. Он был слишком слаб, слишком мал, чтобы сопротивляться напору здорового и сильного мужчины, тем более что Джастин знал, чем ему это грозит, но даже сомнения, сидевшие в его душе, даже страх почему-то ушел куда-то на задворки реальности, оставив после себя место для зародившегося огня. Была ли то страсть или похоть – он не знал, но, поддавшись этому порыву, сам обвил трясущимися руками шею своего самого страшного врага. Это пламя было слишком сильным для его робкого, любопытного юношеского желания, и он вздрагивал с неожиданными и совершенно неконтролируемыми всхлипами. Было жутко и в то же время сказочно приятно ощущать, как напрягаются под неуверенными ладонями мышцы мужского тела, как льнет к нему упругая плоть. Джастину, который растерял всю свою мужскую силу, стало приятно ощущать чужую власть, утопать в ней. Казалось, что Эллингтон полностью ощущал весь трепетный восторг и всю глубину неуверенности Джастина, поэтому, почти невесомо, гладил его по мокрым плечам, волосам, с которых падали теплые капли, ловил губы и нежно покусывая, отпускал, снова ловил их и опять играл, скользя по ним языком.

- Хочешь, Джастин? – поминутно отрываясь от его губ, прошептал Эллингтон, поглаживая мокрые волосы своего пленника. - Скажи мне да, и твоя боль уйдет навсегда.

Любой ответ сулил Джастину боль, он это знал, он знал, что янки никогда нельзя доверять – они все - нелюди. Они нечестивы и порочны, а он - их предводитель, а единственная его верная любовница – это смерть. Джастину становилось всё сложнее дышать. Легкие крутила болезнь, занесенная сырой холодной землей. Он приоткрыл рот, хватая воздух, и Эллингтон, уличив момент, не спеша прошелся по губам языком, проник внутрь; Джастин тяжко выдохнул в раскрытые губы. Тот ожидал ответа, который Джастин так боялся дать. Стоило влажной ладони Эллингтона опуститься на его затвердевший член, как все суставы и поджилки в теле Джастина затряслись в сладостной истоме.

Алекс покрывал поцелуями его щеки, глаза, лоб. Теперь он был нежен, как жених в первую брачную ночь, и при этом Джастин знал, что за пазухой у него нож, и если, в этот раз, карта случайно подведёт, то лезвие пронзит его насмерть. Кажется, у этой игры наметился летальный исход.

- Ответь. - Теперь это был приказ.

Джастин помнил правило.

- Да. – Прошептал он на пределе слышимости, заглушив свой внутренний протест, раздавив сопротивление своей души, поддавшись отчаянному желанию своего тела. - Да.

5. Finita la comedia - фраза произошла из итальянского языка, дословный перевод «Комедия окончена». Сейчас имеет более широкое употребление: “Представление окончено”, “Все хватит”, “Баста” и т.д.

Он был весь в синяках - с головы до пят. Алекс рассматривал багровые отметины, иероглифы агонии, написанные на языке измученного тела; на каждом дюйме его торса, лица и конечностей виднелись кровоподтеки и царапины, на костлявых бедрах - пожелтевшие отпечатки жестких пальцев. Он прикасался к Джастину так, как никогда и никто прежде — ласково поглаживая тело, нежно проводил кончиками пальцев по вспухшей коже в местах недавних ударов: все тело молодого лейтенанта было отмечено следами насилия и позора. Эллингтон, теперь стоял перед Джастином не как офицер вражеской армии перед поверженным врагом, а как мужчина, скинувший свою непроницаемую маску, внезапно превратившись в человека с богатой и живой мимикой, у которого, все что на сердце - то и на лице. Он провёл рукой чуть ниже уха Джастина, вдоль шейных позвонков. В этом прикосновении не чувствовалось угрозы, так же как не чувствовалось жестокости. Оно было сердечным, решительным и внушало странное доверие. Грубоватое - без жестокости, властное - без угрозы, уверенное - без коварства – никаких дурных замыслов. Джастину показалось вполне естественным, что совсем чужой человек, более того, его злейший и самый опасный враг из всех существующих в мире, ласково треплет его по шее, добродушно улыбаясь, поглядывая почти нежным, смиренным взглядом. Джастин словно впервые увидел в его лице не жесткие линии вечно нахмуренных бровей, а молодость и свежесть здорового, полного желания тела. Красота его была дикой, и даже немного пугающей, но её оттеняло холодное изящество, словно тонкий слой здравомыслия, скрывающего внутреннее безумие, все же не давал Эллингтону кануть в пучину своих страстей; на светлой коже глаза выделялись, словно пылающие озёра.