Две войны (СИ)

- Я бы советовал вам, дать ему спокойно умереть, мистер Эллингтон, это было бы, по-крайней мере, гуманно. Учитывая его состояние и отношение к пленным южанам в лагере, я думаю, мальчик был бы только рад такому исходу.

В комнате повисла тишина, нарушаемая дыханием Джастина - свистящим, частым, коротким и Алекса - ровным и глубоким. Доктор присел на кушетку и напряженно засопел, запустив длинные пальцы в темные волосы.

- Ты разве знаешь, что ему нужно? – наконец вымолвил Эллингтон, и голос его не предвещал ничего хорошего. – Я думал, ты лечишь человеческое тело, а не душу.

- Нет, Алекс. - Тиммонз попробовал расстегнуть ворот, повозился с пуговицей, но, разозлившись, вырвал ее. Потом покрутил большой головой, словно воротник душил его. - Сейчас ночь, будем говорить иначе, открыто, правдивей, чем говорили бы друг с другом днем. Ведь ночь всегда обнажает сердце человеческое больше, чем дневной свет, так вот послушай правдивые слова: он умрет. Послушай меня как друга.

- Я плачу хорошие деньги, так делай свою работу, мой милый друг, – ядовито сказал Эллингтон, повернувшись к врачу. - Если он умрёт, тебе места мало станет, понял меня?

- Ты его погубишь, - произнес доктор голосом, тихим и спокойным, как рок.

- Он будет жить. – Уперто повторил Алекс, сильнее сжав влажную бессильную ладонь.

- Черт, - в сердцах сказал доктор, видимо, уже отчаявшись достучаться до капитана, - будь же милосерден, Алекс! Найдешь другого, а этот… Он не жилец.

- Да ты поймешь или нет, наконец… - начал Алекс, но тут он, прервав себя, вскочил с кровати и выскользнул за дверь, осторожно прикрыв ее за собой.

*

Джастин проснулся глубокой ночью, под рокот ветра за окном, но в сухом комнатном воздухе застоялась такая тишина, что, казалось, вместе с ней можно вдохнуть последние усохшие шепотки, остатки речей и разговоров, которые звучали здесь ночью. “Этой ли ночью? Как долго я здесь?” – Джастин приподнялся на локтях, всматриваясь в полумрак комнаты, и не сразу увидев, справа от себя, поблескивающие в тусклом свете канделябров зеркала, в золоченых рамах; в стеклах больших керосиновых фонарей на мраморных консолях сверкало золото. Не было слышно ни звука, кроме ветра из далекой Дакоты, который колотился в северную стену, - ветра, прилетевшего из-за равнин, покрытых жемчужно-тусклым и мерцающим снегом. Он прилетел из-за холмов, где некогда стояли сосны и стонали на ветру, но янки вырубили леса, провели железную дорогу, и теперь ничего не стоит на пути у ветра. Северный ветер тряс раму в северном окне, северный огонек в северной лампе дрожал и гнулся, будто в припадке. Калверли съежился, внезапно осознав, как сильно грызет его одиночество и тоска по родной южной земле: казалось, все в этом краю неустанно напоминало ему о том, что он тут чужак; весь Север, казалось, ополчился против него. На что ни глянешь, к чему ни притронешься, всюду следы ненависти. Ни один угол ему не принадлежит. И миску, из которой он прежде ел, уже, наверное, отдали собакам. Ничего нет здесь милого, душевного, все — отчуждение и насмешка, ненависть, все здесь дышит лютым дыханием. Эта земля, эти люди, - хотят его смерти.

Джастин прикрыл глаза, вспоминая родной дом. Он удивлялся красочности своих воспоминаний, хотя прекрасно знал, что произойдет, - все это уже было; вот сейчас он шагнет в просторную, высокую белую прихожую с полом, отсвечивающим, как лед, и в дальнем ее конце, в дверях комнаты, освещенной неверным светом камина, появится мать и улыбнется. Она пойдет ему навстречу, нетерпеливо постукивая каблуками, поднимет лицо, слегка склонив голову набок, чтобы сын смог запечатлеть на нем положенный поцелуй. Материнские глаза, блестящие и чуть-чуть раскосые, будут смотреть на что-то, за его спиной… Джастин вынырнул из омута воспоминаний и судорожно всхлипнул, понимая, как он на самом деле утомился от такой жизни: жизнь износилась, высохла, истончилась страданием и мучительным страхом, а душа закаменела, покрылась несмываемым слоем пыли. Обнаженный и морозно-холодный, камень в груди пылал жарчайшим внутренним огнем, который рвался наружу, придавая сил. Джастин так не хотел сдаваться, ему невыносимо хотелось увидеть родных, еще раз пройтись по алее и истоптанным дорожкам, ведущим к беседке у ручья. Он хотел домой.

За спиной послышался вздох, такой тяжелый, как если бы этот человек только что вынырнул со многофутовой глубины. Оглянувшись, Джастин, с еще большим удивлением, увидел, на диване Алекса, похоже, что уже совершенно обессиленного и судорожно стирающего испарину со лба. В одной руке он небрежно крутил бокал с какой-то вязкой дрянью, в тусклом свете, казавшеюся черной. Черты лица его сковал мороз, глаза стали серые, словно он весь был пропитан льдом.