Дверь в стене

Затем он украдкой огляделся по сторонам. Профессор куда-то вышел из лаборатории, демонстратор восседал на импровизированной трибуне, читая «Ежеквартальник микробиологии», остальные студенты были заняты и сидели к Хиллу спиной. Стоит ли ему признаться в своем проступке прямо сейчас? Он совершенно ясно понял, что за образец находится перед ним. Это была «чечевичка», характерный препарат бузины. Озираясь на сосредоточенных сокурсников, Хилл заметил, как Уэддерберн вдруг обернулся и с подозрением посмотрел на него. Умственное возбуждение, которое в последние два дня поддерживало сверхъестественную работоспособность Хилла, вылилось теперь в необычайное нервное напряжение. Его экзаменационная тетрадь лежала перед ним. Не записывая ответа, а прильнув одним глазом к окуляру микроскопа, он начал торопливо зарисовывать препарат, лихорадочно раздумывая над внезапно воздвигшейся перед ним замысловатой моральной дилеммой. Следует ли ему опознать препарат? Или лучше оставить вопрос без ответа? В этом случае Уэддерберн, вероятно, займет первое место. Можно ли теперь утверждать, что Хилл не определил бы препарат, если бы не сместил пластинку? Конечно, не исключено, что его соперник не распознал «чечевичку». А что, если Уэддерберн тоже сдвинул предметное стекло? Хилл взглянул на часы. У него было еще четверть часа на то, чтобы принять решение. Он взял со стола тетрадь, сгреб в кулак цветные карандаши, при помощи которых обычно иллюстрировал свои ответы, и вернулся на место. Джон Бёрнс и Брэдлоу, эти сияющие ориентиры, вылетели у него из головы.

Он перечитал свои записи, после чего погрузился в размышления, грызя ногти. Теперь его признание выглядело бы подозрительным. Он должен одолеть Уэддерберна. В конце концов, убеждал себя Хилл, он бросил беглый взгляд на остальную часть препарата непроизвольно; это было чистой случайностью, чем-то вроде вдохновения свыше, а не преимуществом, добытым неправедным путем. Извлечь из подобной случайности пользу – куда менее бесчестно, чем, веря в действенность молитвы, ежедневно молиться о ниспослании первого разряда, как это делает Брум. «Осталось пять минут», – сказал демонстратор, сворачивая журнал и внимательно оглядывая аудиторию. Хилл следил за стрелками часов, пока до конца экзамена не осталось две минуты; тогда он раскрыл тетрадь и с деланой беспечностью (и горящими ушами) написал под рисунком слово «чечевичка».

Когда объявили результаты второго экзамена, оказалось, что Уэддерберн и Хилл поменялись местами в списке; девушка в очках, знакомая с демонстратором в частной жизни (где он был вполне обычным человеком), сообщила, что по итогам двух испытаний Хилл набрал 167 баллов из 200 возможных и тем самым опередил соперника на один балл. Все до некоторой степени восхищались им, невзирая на его репутацию «зубрилы». Однако поздравления сокурсников, возросшее расположение со стороны мисс Хейсман и даже явное понижение ставок Уэддерберна были отравлены тяготившим Хилла воспоминанием. Сперва он ощутил удивительный прилив энергии, и его речи на заседаниях Дискуссионного клуба опять преисполнились звуками триумфального шествия демократии; он напряженно и плодотворно занимался сравнительной анатомией, его эстетическое воспитание тоже продвигалось вперед. Но перед мысленным взором Хилла вновь и вновь вставала, как наяву, одна и та же сцена: жалкий трус ловчит с предметным стеклом.