Дверь в стене

– В правилах ничего не сказано о том, каким образом должно быть выявлено нарушение. Они просто предусматривают…

– Это будет для меня полным крахом. Если я провалю этот экзамен, мне не продлят стипендию.

– Вам следовало подумать об этом раньше.

– Но, сэр, войдите в мое положение…

– Я не могу ни во что входить. Профессора в этом колледже – машины. Правила запрещают нам даже выдавать рекомендации студентам при их поступлении на службу. Я – машина, и вы привели меня в действие. Я должен…

– Это очень жестоко, сэр.

– Возможно.

– Если провал неизбежен, мне не остается ничего иного, как не мешкая отправиться домой.

– Это уж как вы сочтете нужным. – Голос Биндона слегка смягчился. Он понимал, что поступил несправедливо, и хотел подсластить горькую пилюлю, не отказываясь при этом от своих прежних слов. – Как частное лицо, – продолжил он, – я полагаю, что ваше признание существенно уменьшает вашу вину. Но вы уже запустили машину, и теперь ей предстоит следовать своим ходом. Я… я очень сожалею о вашем провале.

В приливе противоречивых чувств Хилл не нашелся с ответом. Он вдруг отчетливо, точно наяву, увидел перед собой изборожденное глубокими морщинами лицо старого лендпортского сапожника – своего отца.

– Боже! Ну и глупец же я! – порывисто воскликнул он.

– Надеюсь, – сказал Биндон, – случившееся послужит вам уроком.

Любопытно, однако, что, говоря это, они имели в виду не одну и ту же глупость.

Наступило молчание.

– Я хотел бы денек подумать, сэр, и потом я сообщу вам… ну, об уходе из колледжа, – сказал Хилл, направляясь к двери.

На следующий день место Хилла пустовало. Девушка в очках и в зеленом платье, как обычно, первой принесла новость. Она подошла к Уэддерберну и мисс Хейсман, когда те обсуждали представление «Мейстерзингеров»[118].

– Вы уже слышали? – спросила она.

– О чем?

– О жульничестве на экзамене.

– Жульничестве? – переспросил Уэддерберн, внезапно покраснев. – Каком именно?

– Тот препарат…

– Сдвинут? Не может быть!

– И тем не менее. Срез, который нам запретили трогать…

– Вздор! – воскликнул Уэддерберн. – Как бы не так! И как они это обнаружили? И кого подозревают?

– Мистера Хилла.

– Хилла?

– Мистера Хилла.

– Нет… неужто нашего непорочного Хилла? – продолжал Уэддерберн, приободрившись.

– Я в это не верю, – сказала мисс Хейсман. – Как они узнали?

– И я не верила, – ответила девушка в очках. – Но теперь я знаю это наверняка. Мистер Хилл сам пришел к профессору Биндону и признался.

– Подумать только! – покачал головой Уэддерберн. – Уж кто-кто, а Хилл!.. Впрочем, я никогда особо не доверял этим филантропам по убеждению…

– Вы совершенно уверены? – срывающимся голосом перебила его мисс Хейсман.

– Совершенно. Ужасно, не правда ли? Но, с другой стороны, а чего вы ожидали от сына сапожника?

И тут мисс Хейсман удивила девушку в очках.

– Не важно. Я все равно в это не поверю, – заявила она, и ее смуглое лицо зарделось. – Не поверю до тех пор, пока он сам мне это не скажет – с глазу на глаз. Да и тогда вряд ли поверю. – И, резко повернувшись спиной к девушке в очках, она направилась к своему месту.

– И все же это правда, – сказала девушка в очках, с улыбкой глядя на Уэддерберна.

Но Уэддерберн ничего ей не ответил. Воистину, она была из тех людей, кому, похоже, на роду написано не получать ответов на свои реплики.

1896

История покойного мистера Элвешема

Я записываю эту историю не в расчете на то, что в нее поверят, а чтобы подсказать следующей жертве способ спасения – если оно возможно. Как знать, вдруг кто-нибудь сумеет извлечь для себя пользу из моего несчастья. Мое же собственное положение безнадежно – я это ясно понимаю и до некоторой степени приготовился принять свою участь.

Зовут меня Эдвард Джордж Иден. Я родился в Трентеме[119], в Стаффордшире, где мой отец занимался садоводством. В трехлетнем возрасте я потерял мать, в пятилетнем – отца, и тогда меня усыновил Джордж Иден, мой дядя. Он был человек одинокий, самоучка, и его хорошо знали в Бирмингеме как способного журналиста; он дал мне изрядное образование, воодушевил мечтой преуспеть в обществе и незадолго до кончины, случившейся четыре года назад, завещал мне все свои средства, которые после уплаты положенных сборов составили около пятисот фунтов. Я был в ту пору восемнадцатилетним юнцом. Отписывая мне деньги, дядя советовал потратить их на завершение образования. Я уже избрал для себя профессию врача и вскоре благодаря посмертной щедрости родственника и собственной победе в конкурсе на стипендию стал студентом медицинского факультета Университетского колледжа Лондона[120]. Жил я в то время на верхнем этаже дома номер 11-а по Юниверсити-стрит, в бедно обставленной и продуваемой насквозь комнатушке, окно которой выходило на задний двор магазина Шулбреда[121]. Эта комната служила мне и гостиной, и кабинетом, и спальней – я берёг каждый шиллинг и старался избегать ненужных трат.