Двое любят друг друга

На террасе позади дома Ингер нежилась на солнце — лениво разлеглась в кресле, накрыв одеялом ноги. Да, она блаженно нежилась, греясь в лучах солнца, ав душе у нее стоял холод и мрак. Лучи грели, успокаивали ее. Но читать — даже газету — нет сил; это у нее то нет сил, не умеющей жить без книг! Прежде даже за глажкой белья или варкой обеда она как–то ухитрялась читать: рядом всегда лежала раскрытая книга. А нынче всякая писанина казалась ей всего лишь скопищем слов, лишенных смысла. Сейчас Ингер о том думала, что нужно забрать у сапожника ботинки сына да нб забыть вывести пятно неизвестного происхождения на юбке дочери. А еще нужно поскорей вымыть голову, а затем позвонить мяснику. Да, еще одно: приглашают к себе друзья юности — супруги Ганна и Ульрик, но Торбен вдруг почему–то их разлюбил. Не забыть бы им позвонить, сказать, чтобы не ждали. Ингер подумала: это какой–то порок в натуре его, Торбен чурается всех людей, знавших его много лет. Ему неведома истинная дружба. — Нежность, больно ранящая душу, захлестнула ее. Никто, кроме Ингер, не знает Торбена, викто не понимает его. Но нежность схлынула, и осталось лишь одиночество: Ингер одна в солнечном круге. Одна. В памяти взметнулось прошлое, память вынесла на поверхность былое: так, случалось, только взбаламутишь воду в ручье, и тотчас заколышутся, заплящут в струях ее палки и дощечки, мелкая рыбешка, соломинки и осколки некогда пропавших игрушек. Прошлое Ингер бессвязно, самое главное в нем и то померкло. Ингер заметалась в былом, как в лабиринте, в тщетных поисках выхода. Колокольным звоном зазвучал голос матери: возьми себя в руки, вещал он, нытьем горю не поможешь. Женщина в доме — служанка. Странные слова. Мать, что ли, была в доме служанкой?

Отец Ингер всегда кивал одобрительно — как при этих самых жениных словах, так и при всех прочих; он всегда кивал одобрительно, когда жена его излагала свои житейские правила, он и жену свою одобрял, и жизнь как таковую. «Мы ни разу друг друга даже словом недобрым не обидели», — с гордостью повторяла мать. И вот вдруг однажды отца привезли домой из аптеки. Отец Ингер ведь был аптекарь. Да, он был аитекарь и когда–то давно даже изобрел средство от экземы, до того времени считавшейся неизлечимой. В ту пору он изрядно заработал на этом, о нем даже писали в газетах. Да, а когда отца привезли домой, врачи обнаружили у него инсульт, и пришлось ему долго лежать в постели. Мать решила, что он не жилец, потому что однажды ночью он окликнул ее и, протянув к ее кровати здоровую руку (другая была парализована), нащупал ее ладонь, а потом отчетливо и громко спросил: «Скажи, Мария, отчего ты всегда так шумно хлебаешь суп?» Само собой, отец был не в своем уме, но мать эти его слова так и не забыла до самого конца. Она пережила сильнейшее потрясение. Отец скоро умер, толком даже не простившись с семьей. «Отец твой был чудесный человек, — твердо заявила мать, — лучше всех на свете. Вот бы тебе такого мужа, дочка, но, наверно, таких теперь не бывает. Какие уж рыцари из нынешних молодых!»

А все же с тех самых пор мать всегда старается суп свой хлебать бесшумно.

Против воли в памяти всплыли и другие картины. Другие лица и образы, ушедшие навсегда. Ребенком ее водили в парк «Тиволи». _Счастьем было взлетать на воздушных качелях, но мать Ингер всегда пропускала вперед всех других детей. «Надо и о других подумать, — говорила она, — кстати, чем дольше ждешь, тем больше удовольствия получишь». На матери была синяя соломенная шляпа, похожая на сковороду.

И вот однажды в их жизнь ворвалась Рагнхильд, подруга Ингер, и весь мир вокруг преобразился: Ингер как раз вошла в тот возраст, когда влюбляются в подруг. И это была любовь, вспоминает она сейчас, никак иначе это не назвать. Подруги были неразлучны, вместе кончили гимназию. Вместе поступили на только что открывшийся факультет психологии. И принялись изучать Фрейда и Юнга. Две серьезные, круглолицыо девчушки, стремившиеся к самоосуществлению. На мужчин они смотрели как на опасных врагов. Но тут, словно шквал на песочные замки, слепленные детской рукой, налетела настоящая любовь в образе Торбена, неотразимо обаятельного, с густым золотистым нимбом волос над юным лбом. Было это в университетской столовой, и Рагнхильд исчезла, может, не сразу, но так или иначе Ингер даже не помнит, что потом сталось с ней…

Странная причуда любви, подумала Ингер: все вокруг отныне безразлично тебе, безразличны все прочие человеческие связи. ° у - - Ингер потянулась и приветливо кивнула молодой женщине — соседке, подстригавшей живую изгородь со своей стороны. «Нынешний день для нее такой же, как все прочие», — подумала Ингер. Она закрыла глаза — не хотелось говорить с соседкой, вообще ни с кем не хотелось говорить. Чужие голоса, чужие люди, о чем бы ни вели они речь, мешали ей. Отвечать не было сил.