Двое любят друг друга

— Верно! — прежним бодрым голосом отозвалась Ингер. Но каждый человек волен и передумать, не так ли, милый?

Он бросил трубку, да так, что у нее зазвенело в ушах.

— Да, да, может, ты и прав, сказала Ингер. Привет, привет. Успешной работы тебе!

Она ласково погладила дочку по голове. Безмерная жалость к детям вдруг захлестнула ее. «Дети мои, подумала она. Милые мои дети…»

Раздался грохот — кто–то изо всех сил отшвырнул велосипед к гаражной двери, и в кухню ворвался Эрик.

— Мама| — закричал он оттуда. Где же ты? Я умираю с голоду!

Ингер улыбаясь подошла к сыну — от него самого, от его одежды пахло весной. Как он вырос — брюки скоро станут малы.

— Овсяную кашу только могу предложить да еще молоко, — сказала она. Я как раз уходить собралась.

Ингер достала тарелку и наполнила ее кашей. Спокойны и естественны были ее движения. Здесь ее мир. Здесь ес жизнь, ее труд. Здесь ее место — она принадлежит этому дому, и все в этом доме принадлежит ей. Также и ее собственная беременная плоть. Угодно или неугодно это Торбену, но такова истина.

Ингер стояла не шевелясь, чуть ли не с торжественным выражением на лице, и смотрела, как ее мальчик резво уплетает кашу, разваренные овсяные хлопья прилипали к его губам.

— Отличный аппетит у тебя, — улыбаясь, проговорила Ингер — с тем особым радостным чувством, какое испытывают родители при виде своих потомков, бодро поглощающих пищу.

— А это я в отца, — ответил Эрик, стряхнув со лба светлый чуб. Отец–то наш ест за двоих.

Ингер промолчала. Оторвавшись мыслями от детей, она снова задумалась о Торбене. Справедливо ли, что он так легко отделается от семьи? Но душу ее уже разъедал червь сомнения, и в сердце даже забрезжило смутное сочувствие к мужу: в самом деле, как же ему теперь быть?

Ингер надела плащ и вышла из дома. Пожалуй, мясник еще даст ей в долг мяса.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Торбен немного постоял в телефонной будке, стараясь прийти в себя. Ответ Ингер — ее короткое «нет» — молнией ударил ему в сердце. В нем, казалось, вспыхнул пожар, который Торбен тщетно силился погасить. Острая боль пронзила грудь. Вот, стало быть, ее козырь, который она вынашивала все эти дни, прошедшие с понедельника. Вот почему она избегала его, А сам он избегал появляться в редакции, онасаясь встречи с проклятым фоторепортером, который, уж конечно, что–то такое прознал о прошлом Евы и, само собой, поделился. этим своим знанием со всеми, кто только готов был его слушать. Должно быть, и Свендсен уже знает, что у Торбена роман с Евой. Может, тогда лучше правду ему сказать — что беременна вовсе не Ева, а Ингер?

Странно, что любые враки всегда представляются людям правдоподобнее истины.

«Нет!» — сказала Ингер, и он понял, что ему ее не переубедить. Даже ненавидеть ее — и то нету сил. Она стоит перед его мысленным взором: страдальческие глаза, бледное лицо, и этот фартук, как у пожилой матроны… И в чреве у нее то самое, что он не властен уничтожить, то самое, что так гнетет Еву, что мешает их счастью. «Но нет, я нипочем не откажусь от Евы, — со страхом подумал он, — не оставлю ее, что бы ни случилось». — .

И тут же решил: «Пойду в редакцию, высплюсь», и впервые за всю свою жизнь почувствовал себя старым человеком. Старым и очень усталым.

Он вошел в зал, где висел густой запах курева и сутками напролет стоял бледный свет, будто в три часа поутру.

— Можешь получить свои деньги назад, — сказал он Свендсену, популярному автору репортажей о заседаниях риксдага, и небрежно швырнул на стол три стокроновые бумажки.

— Что это значит?

Свендсен резко подался вперед; обратив к нему длинное костистое лицо. Небритый подбородок выдавался на нем, будто острая бородка. Свендсен был одновременно и уродлив и обаятелен. Это он раздобыл для Торбена и адрес врача, и деньги, и сейчас он негодовал — зря, выходит, старался.

Торбен осушил свою рюмку и сквозь щелку в оконной шторе стал смотреть, как прохожие быстрым и целеустремленным шагом пробираются сквозь волны солнца. Чужое солнце, чужой ясный весенний день. Для Торбена же это поистине черный день — из тех, что человек помнит всю жизнь. Он уже жалел, что доверился Свендсену. Стоит только посвятить кого–нибудь в свою личную жизнь, как наверняка придется за это расплачиваться.

— Она передумала, — сухо произнес он. Теперь она непременно хочет родить.

«Только бы теперь не оплошать, — подумал он про себя, — не забыть бы, кто именно хочет родить ребенка». Лгать–то он не привык.

— Ну и дела…

Свендсен скрипнул желтыми зубами. Вид у него был расстроенный, можно подумать, что это он — отец нежеланного ребенка.

— Спятила она, что ли? — с досадой проговорил он. Должна же она понимать, что ты женат. Если она себя не жалеет, то хоть о тебе подумала бы — как ты своей Ингер в глаза смотреть будешь!

Торбен промолчал, он по–прежнему не отводил глаз от окна. Как ни был он подавлен случившимся, его неприятно резануло, что Свендсен упомянул имя Ингер. Оскорбительная фамильярность. Свендсен видел Ингер всего–то раз в жизни, но и этого одного раза, стало быть, оказалось много.

Свендсен пронзил Торбена взглядом.