Двое любят друг друга

Но Торбен уже не слушал его. Странная мысль зашевелилась в его мозгу. У Ингер ведь было такое свойство, что она не только свято выполняла собственные обещания, но также и обещания, данные за нее другими. Эта верность раз данному слову казалась преувеличенной, почти болезненной. Добросовестностью поистине смехотворной. Назначат ее, скажем, в среду, в три часа на прием к зубному врачу — стало быть, в три она будет на месте, что бы ни стряслось — пожар в доме или неожиданная болезнь, пусть бы сама она перед этим металась в сорокаградусном жару (вообще–то Ингер никогда не болела), пусть даже накануне визита к врачу успела убедиться, что в зубе нет дупла. Она ие терпела, чтобы кто–то тщетно дожидался ее, хоть бы даже кто–то и вовсе ей не знакомый. Торбен знал: достаточно сказать ей, будто он уже позвонил врачу и условился с ним, что он примет Ингер в такой–то день и час, — и уже одно это заставит жену заколебаться. Тем более что она, должно быть, и без того все это время колебалась. Он скажет ей, что он не принял всерьез ее отказа и на всякий случай все же записал ее к врачу, И что он сможет взять в счет жалованья аванс, хоть это и противоречит его принципам. Но тут дело приняло такой оборот, что ему уже не до принципов.

Нет, он все же непременно пригласит ее куда–нибудь. Может быть, в театр? Хорошо бы как–нибудь ее развеселить. В мыслях он осторожно набросал ее портрет, и перед ним возникло лицо женщины, измученной плачем, беременностью, неопределенными сомнениями. Торбену удалось придать этому лицу беззащитнотрогательное выражение, но он тут же зачеркнул в своем сознании ее образ, боясь утратить редко посещавшее его чувство к жене.

— Да, твердо сказал он Свендсену, — я должен заставить ее взглянуть в глаза правде. И, неожиданно развеселившись (на редкость нелепая ситуация: Свендсен про одну женщину ему талдычит, а сам он — про другую), перегнулся через стол и проговорил кокетливо вкрадчивым тоном:

— Я процитирую ей Йетса. — И продолжал упоенно (он ведь думал об Ингер, а она обожала Йетса): — Я поглажу ее по руке. — Тут он погладил руку Свендсена с выражением нежности в глазах (ведь теперь он уже думал о Еве). — Я поцелую ее и скажу ей, как она хороша.

— Меня только не целуй, а то нас отсюда выставят.

— Заткнись! — Торбен с укором взглянул на приятеля.

Свендсен добродушно рассмеялся.

— В самую жилку, — сказал он. — Ты околдуешь ее своим всему городу известным, но столь редко используемым обаянием. А пока суд да дело, настанет первое число, так что мы можем спокойно пропить эти деньги.

И снова у Торбена возникло мистическое ощущение, что все как–то уладится само собой. Все уладится, прямо вот здесь, сейчас, с помощью виски и властью дружбы. И властью настойчивой иллюзии, будто время остановилось.

— Я знал, что ты меня не обманешь, — сердечно сказал он Свендсену.

Дверь распахнулась, вошел один из репортеров по уголовной хронике и оглянулся, выискивая когото. Увидев Торбена со Свендсеном, он помахал им шляпой. Потом подошел и подсел к их столику.

— Привет, книжный червь, с обычной журналистской любезностью бросил он Торбену. Знаешь, я слыхал, что вроде бы твою колонку хотят урезать до двадцати строк в неделю. К примеру: двадцать строк о Всемирной истории Гримберга. В телеграфном стиле. Работяги–де не интересуются искусством. А ваше высокое начальство помышляет лишь о воспитании слабоумных. Пора тебе к этому привыкнуть.

Торбен усмехнулся чуть–чуть натянуто. Ему почти никогда не давался этот фамильярный жаргон, принятый у коллег–журналистов. Вдобавок ему было неприятно, что на лице у Свендсена промелькнуло облегчение, когда появился этот репортер.

Торбен взглянул на часы — он почти что совсем протрезвел, и ему было не по себе.

— Ну что ж, смущенно произнес он, пойду посплю немножко.

Он встал и вспомнил про счет. Было не совсем ясно, кому, собственно, принадлежат деньги, которые Свендсен положил в свой карман.

— Спокойной ночи, милый, — кривляясь, ответствовал ему Свендсен и захихикал по–бабьи. Затем, слегка повернув стул в сторону подсевшего к ним коллеги, увлеченно принялся что–то ему рассказывать.

Торбен почувствовал себя третьим лишним. Так и не найдя подходящей к случаю веселой репликм, он вышел на улицу, кищевшую людьми.

Легкий холодок покалывал лицо. По улицам протянулись длинные тени, и солнце поблекло. Мозг Торбена сейчас работал совершенно четко, только ноги с трудом обеспечивали телу равновесие. Захотелось сразу же подняться в свой кабинет и растянуться на диване, но сначала надо было позвонить Еве. Впервые за все время мх любви оя ощутил эту необходимость как некий тягостный долг и сам был потрясен этим открытием.