Двое любят друг друга

Торкиль был долговязый и тощий, Ева ни у кого не видала таких страдальческих глаз. Он никак не мог придумать, каким бы разговором ее занять. Их свидания превращались в тяжкую пытку; хоть Ева, не закрывая рта, и молола всякую чепуху, но все же их все время подстерегала тишина, молчание грозило накрыть их, словно гигантская мокрая простыня, из которой уже не выпутаться. Вздор это все, будто никогда не забудешь первого мужчину. Совсем напротив, с этим самым первым все так неловко, тягостно, неприятно выходит, что изо всех сил стараешься его забыть. Все же Ева целых полгода тянула, прежде чем порвала с Торкилем. А он, сколько она могла вспомнить, вечно твердил ей только одно: «Я люблю тебя! Знала бы ты, как сильно я тебя люблю! А ты меня любишь?» И все в таком же роде. Разве можно такое выдержать? Хоть бы в гимназии, что ли, обучали их красноречию!

Мысли Евы разбегаются в разные стороны, она беспрерывно прислушивается к шагам, раздающимся в длинном коридоре пансионата. Шаги приближаются к ее двери, и Ева вскидывает голову — вся настороже, Но шаги вновь удаляются, и Ева снова опускает голову на сложенные руки.

Телефон трещит не умолкая и в любую минуту может позвонить Торбен. Весь пансионат звенит праздничной суетой.

На кухне девушки гремят посудой, другие снуют взад и вперед по коридору — в ванную и из ванной. Звуки разных голосов, стук разных каблучков, шуршанье туго накрахмаленных юбок. Все спешат кудато — развлекаться, встретиться  кем–то в залитом огнями городе, принарядившемся к вечернему празднеству. И покуда длится это оживленное снованье, у Евы остается связь с чем–то вовне себя, с единственной жизненной нитью, данной ей ныиче. Ведь в любую минуту хозяйка или кто–либо из обитательниц пансионата может постучать в ее дверь ия позвать: «К телефону!»

Хозяйка — немолодая женщина, сухая и жесткая, как залежавшаяся соломина; за обедом ее немое осуждение тяготит Еву, отчего все движения ее делаются скованными, несмелыми. Другие квартирантки тоже не прочь отпустить какую–нибудь шуточку, заставляющую Еву краснеть, но эти шутят беззлобно. Все они молоды, никому из них нет и двадцати пяти, им хватает собственных житейских забот. Но любовь делает человека ранимым, впрочем, после десяти часов вечера любовь в пансионате запрещена. Само собой, все равио совершается то, что должно совершаться, но заговаривают о таком впрямую, лишь если случается пьянка или ктото позволяет себе нашуметь.

Ева покинула родительский дом, потому что родители начали сверлить Торкиля этаким пронизывающим взглядом, который появлялся у них всякий раз, когда им казалось, что дочь вот–вот должна обручиться с кемто. «Симпатичный молодой человек», изрекла мать и принялась показывать Торкилю снимки Евы в бытность ее грудняшкой. Он отчетливо распознавал на этих снимках ее нынешние черты. Когда же Ева наконец порвала с ним, написав ему письмо на трех страницах красивой линованной бумаги — нет, право, нет больше сил выносить этот его обожающий взгляд, — отец скривил губы так, что рот его стал похож на узкий, перевернутый серп луны. «До чего же ты переменчива, — сказал он, — может, это и не наше дело, но твое будущее нас тревожит».

Мать поддержала отца. «Такой милый молодой человек, сказала она, — а ты… хоть бы ты, по крайней мере, специальность настоящую получила». Она не пожелала объяснить дочке, в какой мере одно связано с другим. Зато Ева решила отныне на пушечный выстрел не подпускать к родителям никаких «милых молодых людей». «А вот сейчас, — вдруг подумалось ей, — я, кажется, все отдала бы за то, чтобы Торбен сидел у нас дома на красной тахте и разглядывал мои детские фотографии!»

Ну почему единственный человек, какого она когда–либо любила, женат? Может, вообще все мужчины старше двадцати пяти или тридцати лет женаты? Раньше Ева никогда над этим не задумывалась.

Жена Торбена все узнала. Внезапное смутное облегчение, овладевшее ею, когда Торбен рассказал ей об этом, уже исчезло. Она–то думала, что любовь всегда права и бессмысленно оставаться вместе, если супруги уже не любят друг друга. На месте его жены Ева, наверно, сказала бы: «Что ж, ты свободен. Давай расстанемся друзьями».

Но Торбен сказал: «Она мне дорога, да ведь и дети связывают нас».