Двое любят друг друга

Он испытующе посмотрел на нее и глубоко–глубоко заглянул ей в глаза — казалось, он засматривает ей в душу с необозримой высоты своих лет. Потом спросил, выделяя каждое слово:

— Будь ты моя жена и обнаружила бы вдруг мою измену — как бы ты себя повела?

— Само собой, вернула бы тебе свободу! — удивленно ответила она. А как же еще? Неужто я стала бы удерживать человека, который любит другую?

Он покачал головой, как великодушный учитель, услышавший от ученика неверный ответ.

— До чего же ты молода, чуть ли не с болью произнес он. — Ты, Ева, не знаешь жизни. Когда женщине уже под сорок, она должна держаться за свое. На карту поставлено даже нечто большее, чем любовь. На карту поставлена ее жизнь. И жизнь ее детей…

Он резко смолк, словно, заглянув к самому себе в душу, узрел там нечто столь сложное и неодолимов, что даже не мог о том поведать Еве.

— Вдобавок она любит меня, — сказал он каким–то безличным тоном, словно речь шла о погоде. — И мне ее очень жаль.

Ева опустила голову на его плечо и прижалась щекой к его щеке. Щетина на его небритом лице поцарапала ей кожу, пусть не слишком сильно, но все равно на глазах у нее выступили слезы.

— Я тоже люблю тебя, — прошептала она.

Он стиснул руками ее голову и поцеловал в губы.

— Тебя я жалеть не хочу, — твердо произнес он. — Жалость — злейший враг любви. Надеюсь, ты никогда не захочешь жалости.

— Ты прав, — сказала она. — Когда мне стало так жалко Торкиля, что я готова была зареветь, стоило ему только взглянуть на меня, мне просто пришлось с ним порвать.

— Дурак он, свинья! — напрямик брякнул Торбен. Выпустив Еву из объятий, он с горечью взглянул на нее: — Как могла ты позволить ему тронуть тебя?

Ева лукаво рассмеялась.

— А мне приятно, что ты ревнуешь, — сказала она. Я ведь тоже ревную тебя. К жене твоей. Хотя, понятно, это безумие.

— А… кругом одно безумие, — проговорил он и, растянувшись рядом с ней, спрятал лицо у нее на груди. Хорошо бы сбежать от всего этого, купить домик где–нибудь в глухой деревне, зажить простой, примитивной жизнью… Но, по крайней мере, — прошептал он ей в ухо, — мы с тобой еще больше сблизились за последнае дни, не так ли? Прежде я всегда скрывал от тебя мои заботы. Зря я это делал — должен же быть на свете хоть один–единственный человек, которому все можно открыть. Я никогда доселе не говорил об Ингер ни с кем — ты первая.

В душе у Евы все вдруг заглохло, застыло. «Раньше мне лучше было, — подумала она, раньше я счастливей была. Жена его словно бы не существовала для меня».

Ее тело в его объятьях налилось тяжестью, но он ничего не замечал.

— Сказать по правде, я привязан к ней, — признался он («Премного благодарна, с горечью подумала Ева, вроде бы я уже догадалась об этом»).Понимаешь, сидит она там одна день–деньской в этом дурацком пригороде, в вечно пустынном, будто вымершем ненавистном ей квартале вилл. Она скована по рукам и ногам детьми и безденежьем. Я никогда не говорю ей, когда приду и когда уйду. А сама она вечно дома, будто мебель какая–то. Жаль, что ты не знакома с ней. (Взяв прядь ее волос, он обмотал ею свой палец.) Она очень умная женщина. Завтра мы съездим с ней в город — попробуем чуть–чуть поразвлечься.

Ева закрыла глаза. Только бы не расплакаться, не изойти горечью. Она ведь сама захотела узнать его мир, не имеющий к ней касательства, но часть этого мира, может, самая важная, все равно сокрыта от нее. Его дети… Сказал бы он ей просто, без стольких слов, без обиияков: «Мы с женой живем вместе только ради детей», это она поняла бы, к этому отнеслась бы «вочтеныем. Любой поступок должен диктоваться простой и разумной причиной, полагала она. Хотя ее собственная невозможная любовь была от начала до конца неразумна.

— Я ведь тоже не знаю, когда ты придешь и когда уйдешь, — грустно сказала она.

И как ни крепилась, не удержалась, расплакалась. Слезы стекали по ее вискам, лились в уши, в Торбен, обхватив ладонями ее лицо, приподнял его к себе — казалось, он держит ее над водой, над теплой водой пруда, зацветшего зеленью, — и страстно прияялся целовать ее мокрые глаза, губы, 106. А она так отчаянно любила его и сердилась теперь на себя, на свою мелкую себялюбивую душонку.

— Твоя правда, — сказал он с грустью, — вы обе несчастны по моей вине,

— Нет, я счастлива! — пылко прервала она ето, глотая слезы. Ты не смотри, что я реву. У меня вообще глаза на мокром месте. Стоит мне посмотреть каковнибудь фильм — и в слезы, или когда прочту что–нибудь трогательное, а не то ушибусь. Но когда у меня и вправду болит душа, тогда слез нет как нет.

— Ты устала, сказал он, ты же совсем не высыпаешься. А сейчас тебе пора домой. Ведь скоро уже два часа ночи.

В городе было тихо, светила луна. Башни походили на громадные свежеотточенные карандаши, дырявившие темно–синюю ночь. С неба начал моросить мелкий дождик — он то рассыпался каплями, то вновь надолго стихал.

Высунув язык, Ева слизнула дождевую каплю. Торбен обнял ее за плечи. Световые рекламы попеременно осеняли его голову разноцветным сиянием.

— Шагать бы нам с тобой вот так до скончания веков, — сказала она.