Двое любят друг друга

Ои сказал это, жалея ее, и стоило ей только вспомнить всю сцену, как от унижения и гнева у нее тотчас вспыхивало лицо. Но вчера вечером ов позвонил ей и пригласил ее в ресторан, сообщив, что все в порядке и им лишь осталось уладить один вопрос, — речь, понятцо, пойдет о ребенке — а Ингер теперь м сама уже пе знала, захотелось ли бы ей избавиться от него, не вздумай она рыться в муживной мусорной корзине; даже того не помнила она, искала ли ова другой возможный выход в долгие дни сомнений м колебаний. Со вчерашиего вечера ее лихорадило: будто огонь притаился под кожей. А на подходе к станции Хеллеруп в сознании ее всплыло мучительное воспоминание — столь отчетливо, словно все это было вчера. «Ах, опять этот жар, — однажды долгим, нудным вечером на веранде их дома со вздохом пожаловалась мать, — эти ужасные приливы. Было бы от них хоть какое–нибудь средство!» А она, Ингер, оторвавшись от уроков, холодно взглянула на нее и бросила насмешливо, со спокойным бессердечием шестнадцатилетней девочки: «Зато они отлично согревают посреди зимы!» Наверно, подумала она сейчас, мать давно забыла ее бестактную реплику, но это пе столь уж и важно, несущественно, сколько раз в жизни тебе случалось обижать людей. Вот только все оброненные тобой глупые, бездумные слова (ведь даже остроумным не назовешь ее тогдашнее замечание) ты сама никогда не забудешь, никогда себе не простишь — ты обречена вечно носить их в своей памяти,

Да, правда, будто огонь притаился у нее под кожей, пылало не только лицо — пылало все тело. Так страшно разом потерять власть над своим телом, этим комком крови, нервов и разных органов, вдруг отказавшихся повиноваться ей, вдруг взбунтовавшихся против нее оттого, что новое существо полностью завладело их вниманием. Все пройдет, когда она будет на третьем месяце. Осталось потерпеть еще месяц.

Стремясь вырваться из своего лихорадочного мира, она оглядела спутников по вагону. Вид у них был умиротворенный, беспечный, все они чего–то ждали, кудато держали путь, — может, к себе домой. Уже второй раз за сегодняшний день Ингер ехала в город. Утром она заглянула к матери — одолжить у нее двести крон. Жуткое дело. «Не понимаю, сказала мать, Торбен ведь прекрасно зарабатывает. Не многовато ли денег ты тратишь на жизнь, деточка?» На взгляд матери, всякий мужчина — существо безупречное. Ингер не стала ей возражать. Лишь одно занимало ее, пока она сидела у парикмахера: сейчас Торбен может звонить той, друтой женщине. Интересно, что он ей скажет? Как ее зовут? Какая она вообще? Торбен не пожелал сообщить жене решительно ничего о своей «милочке», значит ли это, что он столь же сдержан, когда дело касается ее, Ингер, что он не судачит о ней с этой девушкой? Ее знанив человеческой души подсказывало ей: подсознательно Торбем хотел, чтобы она открыла его тайну, иначе он сжег бы это письмо. Такие промахи никогда не бывают случайвы.

И вот сейчас он сидит напротив нее, забывшись сном, я женщина рядом с ним любезно взяла на колени свою сумку, словно считая, что спящему мужчине требуется больше места, чем бодрствующему. Он спит, полуоткрыв рот, красивый, с изящно изогнутой линией губ, которую унаследовал Эрик. Под глазами у него серые тени. Вроде бы они всегда у него были. К вискам лучиками отходят морщинки, какие бывают у улыбчивых людей, хотя Торбен скуповат на улыбки, а внизу уже намечается второй подбородок. Измученное, осунувшееся, постаревшее лицо. Но за этим лицом совсем юные мысли и надежды, юное беспокойство, вечная жажда покорять сердца. Отсюда его притягательность для женщин. Вообще–то она понимает их: разве сама она не сохранила в чем–то душевный склад юной девушки?

Скоро уже Копенгагев, сквозь окна вагона проникает сизая мгла. Что ему нужно от нее? И его ли это затея или дело рук той, другой, что сейчас они — в самом разгаре драмы — вдруг «отправились поразвлечься»? Что такое задумали против нее эти двое? Может, он хочет попытаться ее переубедить? Столько опасений разом нахлынуло на нее, что мысли заметались по кругу, ошалело вскидываясь, как перепуганные кони, когда вожжи выскользнули из рук кучера. Может, он развернет перед ней, веером расстелет свое обаяние? Грубо посягнет на самые сокровенные ее воспоминания? Грубо посягнет… Она вдруг увидела хирургический нож, опытной рукой вонзаемый в мягкий, трепетный мрак, где светлое пятнышко, ранимое как зеница ока, растет и ширится день ото дня. Ей стало страшно. Она невольно вся подалась вперед, словно бы желая защитить это крохотное зернышко света, и легонько тронула колено мужа.

— Торбен, глухо проговорила она, — следующая остановка наша.

Он воззрился на нее, словно на живое олицетворение всех бед, олицетворение некой неразрешимой задачи. Затем встал и неловкими от сна движениями начал натягивать на себя пальто. Казалось, весь нынешний день, и все сущее, даже вот это мгновение — отныне в его руках, и во взгляде его, когда он застегивал пальто, вдруг проступили нежность и доброта. Он сказал:

— Сейчас бы вкусненького чего–нибудь поесть!