Двое любят друг друга

И, не дожидаясь его ответа, она стремительными шагами пересекла зал, словно позади был кошмарный сон, от которого скорее хотелось очнуться. Под мышкой она сжимала сумочку. Там, в кармашке, лежали склеенные клочки уличающего письма. Стоя перед зеркалом в гардеробе, она провела пальцем под глазами. Налец чуть–чуть намок…

— Вам что, нездоровится?

Гардеробщица в коричневом халате участливо разглядывала ее.

Ингер улыбнулась и почувствовала: от улыбки этой словно треснула маска, скрывавшая мрак ее души.

— Ах, что вы, громко рассмеявшись, отвечала она, — просто мы выбрались поразвлечься, муж мой и я.

Гардеробщица растерянно отвернулась. «Наверно, решила, что я пьяна», — подумала Ингер.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Огромное опахало темной синевой накрыло комнату. Ночь. В этой ночной бездне сидел Торбен и думал: развод, аборт. Совсем новые слова — он вертел и крутил их так. и сяк. Они стояли перед ним, словно выписанные четкими, печатными буквами. Плясали у него перед глазами, исполненные некой зловещей прелести. Драма. «Я гибну», подумал он. Он поборол желание рассказать Еве, что Ингер хочет развода. К его удивлению, жена не отрекалась от своих слов. Они вырвались у нее случайно, эффекта ради — ну, до поры до времени она считала необходимым вести себя сообразно сказанному, В глубине души она не хочет развода. Он поверил ей лишь на две–три секунды, и среди нахлынувших на него беспорядочных мыслей лить одна была предельно ясной и четкой. Он трезво осознал, что затея эта ему не по карману. И не желал строить предположений о том, как бы он поступил, если бы денег было сколько угодно. Он утратил свой былой юношеский интерес к вымышленным ситуациям. Не было никакой нужды сообщать Еве об угрозе развода. Но стоило ему поговорить с ней об Ингер, и он испытывал невероятное облегчение. Обычно он ни с кем не говорил об Ингер, молчал о ней так же упорно, как и о волосатой родинке, притаившейся у него меж лопаток. Но вот что странно: для Евы он нарисовал образ жены, который неизменно мерк в присутствии самой Ингер. Трепетный, печальный образ, почти поэтичный. Порожденный его собственными словами, в сознании Торбена возникал смутный, забытый силуэт, и, случалось, он чувствовал к нему своего рода нежность. Это смягчало мучившие его угрызения совести. Но после разговора с Евой он спохватился: нельзя быть настолько бестактным. Снова возникли перед ним ее обветренные, припухшие губы, детский носик, длинные блестящие волосы и строгие брови.

— Ева, — прошептал он. Она спит сейчас, повернувшись к стене узкой и изящной спиной, зажав в детских ладонях кончик подушки. Наверно, она страшно устала. Он совсем позабыл, что Ева была свободна все воскресенье. Еще одиннадцать часов, и он снова встретится с ней. В понедельник ровно в двенадцать часов. Она непременно должна быть с ним в эту минуту. У того врача такой неприятный, льстивый голос. Но не мог же он, в самом деле, проводить к нему Ингер, без особого успеха убеждал он себя. Это было бы просто смешно, Делать такое не принято. Вообще–то он понятия не имел, что «принято» или «не принято» в этом случае, но он не вынес бы и вида врача. Должно быть, он похож на мясника.

Он прилег на диван, но сон не шел к нему. Хоть бы кто–нибудь сейчас появился здесь, с кем можно поболтать, пропустить пару кружек пива; хоть бы кто–то принес человеческое тепло в этот скупо освещенный, бедно обставленный кабинет. Но он дал Ингер денег, дал на двести крон больше, чем причиталось врачу. Нелогко ему было просить об авансе. А она обрадовалась деньгам; это слегка разрядило напряженность, витавшую в воздухе весь этот мучительно долгий воскресный день, по крайней мере, хоть ссоры не было, но и он ушел, как только дети легли спать.