Двое любят друг друга

Дети! Он мотнул головой, чтобы отогнать мысли о них, но все равно думал: что, если бы Сусанне, если бы Эрику было отказано в праве на жизнь? Но ведь она сама этого хочет! Она не в силах вытерпеть, что ее все время мутит. И не в силах отказаться от того, что называет своим «самоосуществлением». Однако сказала: «Все это на твоей совести». Удобная позиция. И всегда–то Ингер неискрення, лицемерна. Весь вечер вчера он страстно желал, чтобы было, к примеру, пять часов утра, а он бы сидел в каком–нибудь баре. А вот представить себе Ингер в таком месте попросту невозможно. Она как была, так и осталась дочкой владельца аптеки, отважившейся на мезальянс. Детям такой женщины полагалось бы учиться музыке и верховой езде, и дом должен быть набит фамильными драгоценностями, дорогими вещами, а также произведениями искусства, привозимыми мужем из его бесчисленных поездок на Ближний Восток. Ему вдруг вспомнился эпизод из первого года их супружеской жизни: как–то раз она купила у антиквара несколько чашек за тридцать пять крон. Он тогда пришел в ярость — не из–за денег, а оттого, что подобные покупки были для нее привычны и доставляли ей радость. Впрочем, Ингер умела обходиться и без всего этого, но она и не подозревала, насколько всем своим существом постоянно напоминала ему о пережитых им в прошлом бессчетных унижениях — правда, все они казались пустячными, когда он рассказывал ей об этом, а он, само собой, давным–давно все ей выложил. Чувство неуверенности, владевшее им в гимназические годы, неирестанные метания между своим бедным домом и домами богатых приятелей. Ему всегда казалось, что он отмечен печатью бедности, что она пристала к нему, как дурной запах. А Ингер сидела напротив него в ресторане, такая несчастная, так бедно одетая, да еще положила на стол натруженные руки: их вид должен был напомнить ему, что ей одной все время приходится топить печь в подвале дома. И новая прическа нисколько ей не шла. А все же было в ее облике что–то, заставлявшее окружающих относиться к ней как к даме. Это одновременно и привлекало и отталкивало Торбена. Если б только отказалась она от этой роли доброго, прекрасного человека, вдруг столкнувшегося с необъяснимо злобным миром…

А завтра в полдень — ох этот страшный, неотвратимый миг! — она войдет в грязную приемную, ляжет на белые носилки, и какой–то чужой человек вонзит металлическое орудие в ее объятую страхом, дрожащую плоть. Словно зверя режут, подумал он, и от ужаса его зазнобило.

Кто–то нажал ручку двери, и в кабинет на цыпочках прокрался его коллега, сочинитель передовиц.

— Спишь? — деликатно осведомился он.

Торбен поднял голову и рывком вскочил, боясь, что тот уйдет.

— Не могу уснуть, — сказал он. Ты чем–то расстроен? У тебя такой озабоченный вид. Присаживайся. — Он радушно указал на стул у письменного стола.

— Спасибо.

Коллега осторожно опустился на стул — обычно его не баловали радушием.}

— В мире ровным счетом ничего не происходит, — мрачно проговорил он. Нять часов потратил я на чтение утренних газет. Ни намека на тему для передовицы. Жизнь, черт побери, просто невыносима.

— Н-да, в самом деле.

«Кому–кому, а мне не приходится сетовать, что в моей жизни ничего не происходит», — подумал Торбен. Оя смотрел на лицо коллеги — такое измученное, с мешками под глазами, — и его вдруг осенило, что все газетные работяги так выглядят, и сам он тоже.

— Нет сил даже забежать домой переодеться. Жена всякий раз такой шум поднимает. Зачем только женщины за журналистов выходят? Истати, тебе–товроде необязательно сутками здесь торчать? ^

— Я только что дописал рецензию, — сказал Торбен, — а живу в Вируме. Вдобавок, мне нужно переговорить с Кристенсеном, когда он придет в редакцию.

Кристенсен был главный редактор газеты, и Торбен не испытывал ни малейшего желания с ним говорить. Просто он хотел во что бы то ни стало удержать гостя — Клаусеном звали его, занять его любой болтовней, пока оба они не устанут настолько, что Клаусен настукает на машинке свою передовицу, а Торбен тут же уснет.

— Пошли в бар, — предложил он, глядишь, там и идея какая–нибудь у тебя прорежется. Идеи всегда появляются в последнюю минуту.

Клаусен с облегчением встал. Торбен понимал его. Иной раз необходимо отгородиться чем–то от всегдашней рабеты. Выпить немножко, перекинуться в карты, затеять бурный спор обо всем и ни о чем, один из тех бесчисленных споров, что день–деньской сотрясают редакцию. . 248

Они потягивали пиво, в кольце успокоительного шума, долетавшего с других столиков, как вдруг Торбен приметил Янсена, того самого фотографа, что застал его с Евой, и от души пожалел, что покинул свой диван. В первый раз увидал он его с того самого вечера. Клаусен проследил за его взглядом.

— Янсен пьян в стельку, — определил он.

— Дурак он, — злобно проговорил Торбен.

Прежде он викак не отзывался об этом типе — тот прозябал где–то на обочине его жизни.

— Круглый дурак, — согласился Клаусен, — а сплетни разносит, как старая баба.