Двое любят друг друга

Он добродушно–насмешливо взглянул на Торбена, который, не дрогнув, выдержал его взгляд. Значит, все уже знают про Еву. У него пересохло в горле, и он поспешно осушил кружку пива. А что, если и на Свендсена нельзя положиться? Но на него все всегда полагались. «Просто я стал болезненно подозрителен», подумал Торбен. Свендсен впитывал в себя чужие секреты, как промокательная бумага, но никогда никому их не выдавал. В этом смысле он походил на Торбена, который вообще мало интересовался чужими делами. И по этой причине ему редко поверяли секреты.

Янсен уже шел к их столику, бородатый, мрачный, неопрятный, и в этот жуткий миг Торбен решил про себя: «Если он хоть слово скажет про Еву, я дам ему в морду». Конечно, сам он в глазах других прослывет скандалистом, станет всеобщим посмешищем, и ему ‚придется искать себе другую работу.

Янсен окинул его мутным, но при том наглым взглядом, и Торбен сжал кулаки так, что побелели косточки. Но тут внимание фотографа отвлекли — кто–то подозвал его к стойке, — и на этот раз опасность миновала. Воротничок Торбена взмок от пота.

Озабоченный сочинитель передовиц отрешенно взглянул на него.

— Ну, — сказал он, — мне надо трогаться: пора набросать статью.

У Торбена словно камень с души свалился: хорошо, что можно улизнуть вместе с коллегой, не уронив чести. Честь! Толком теперь и не скажешь, как ее понимать. Но приходится беспрестанно защищаться, ограждать свою ахиллесову пяту. Сейчас его ахиллесова пята — Ева. Такой «пятой» прежде была Ильза, немка та самая. Как иностранка, она совсем не вникала в его положение. Заявится, бывало, к вахтеру редакции, размалеванная, как портовая шлюха, и без стеснения спрашивает, где Торбен. Вдобавок по–немецки особенно не поговоришь с человеком. Всего две недели был он в нее влюблен. Влюбленность его проходила по мере того, как он поверял свои переживания Ингер. Отчасти поэтому он теперь не желал открыть жене даже имя Евы.

Было чуть больше двух часов, когда он виовь очутился у себя в кабинете. Во всех окнах напротив горел свет, и силуэты людей сновали туда–сюда, бесшумно и быстро. Вот женщина льет воду в горшок с каким–то чахлым растением. Это — Хельга, редактор дамской странички. У сотрудниц газеты нет никакой личной жизни, хоть некоторые из них и замужем. Как серые мыши в подвале, мечутся они по этажам, ошалело размахивая своими бесценными статьями о том, как лучше варить картошку или вести сексуальное просвещение в школе. Они бодрствуют, когда все порядочные люди спят, и всегда ходят в дорогих платьях, вдобавок вызывающего покроя. Но все эти женщины просто куклы, они отреклись от своего пола.

Внизу, в наборном цехе, склонились над станками типографские рабочие, он видел отсюда их крепкие, гибкие спины. Рабочим стать надо было, подумал он, остаться в своей среде. Но это малодушная, вздорная мысль, вечно она лезет в голову, когда на душе скверно. Торбен покосился на стопку книг, ждавших срочных рецензий. А ему даже неохота разрезать их, не то что читать.

Профессиональный подход к литературе совсем отнял у него радость чтения. А ведь, начиная свою карьеру, он был полон молодого задора, как, впрочем, и все остальные.

Опустив скрещенные руки на стол, Торбен уткнулся лбом в сгибы локтей. Ингер перестала интересоваться его работой. Он даже не знает, читает ли она его статьи. Раньше она всегда читала их, до того как он начал писать «коротко и понятно», как требовал главный редактор. Слов двадцать в каждой фразе, а больше — ни–ни. Как–то раз он попросил Ингер прочесть статью, которая далась ему особенно трудно. `

В школе, заявила она, нас всегда учили: нельзя начинать предложение со слова «чтобы». Других замечаний она не сделала. Может, она и не хотела его обидеть. Но Ева по–другому отнеслась бы к его статье, и как далеко бы он пошел, будь рядом с ним такая девушка? Ева…

Сон наконец–то сжалился над ним. Свет невидимой луны проник сквозь квадратный сколок неба в окошке, скользнул по серому затылку спящего — будто яркой лампой во вскинутой кверху руке. Медленно и величаво проплыла ночь, и вот уже нежное утро робкой стопой коснулось ратушной башни. Верные добрые часы боем своим возвестили, что огромные железные стрелки вновь исправно выполнили свой долг. Устраивает это людей или нет, но пробило уже пять. Такие вот дела, таков ритм наших дней, и круглый лик циферблата добродушен и кроток, как лицо старика, которому жизнь уже не сулит никаких сюрпризов.