Двое любят друг друга

Со всех сторон протягивались к ней заботливые руки, все вокруг понимающе переглядывались. А девушка с соседней кровати, что сидела и попивала какао © блаженством ребенка на дне рождения у подруги, обратив к Ингер круглое румяное лицо, воскликвула радостно:

— Ой, правда, как хорошо, когда уже отделаешься… сами знаете от чего?

Стало быть, они, что называется, в одной лодке, если и впрямь такое возможно.

Странныи, знакомый звук ворвался в белую тишину — плач новорожденных. Значит, она в родильном доме. Сладкая тщетная боль стиснула грудь, как бывает перед кормлением ребенка. Груди набрякли, стали тугими, и она бросила взгляд на свою белую сорочку, чуть ли не ожидая, что на ней проступят два влажных пятна, как бывало прежде, когда она вечером отлучалась куда–то и вовремя не поспевала домой. «Сусанна, крошка моя, подумала она. И крошка Эрик…» Спрятав лицо в подушку, она разрыдалась.

Слезы принесли ей успокоение, и она улыбнулась соседке, словно бы извиняясь за свое малодушие, а девушка смотрела на нее с изумлением, резвым красным кончиком языка слизывая с губ следы какао.

— Да, — вздохнула Ингер, высморкавшись в пестрый носовой платок, который лежал у нее под подушкой. Как–никак, грусть берет за душу, когда слышишь этот детский плач.

— Ой, да что вы, Боже упаси! — воскликнула девушка. — Наслышалась я этого плача! Дома у нас семеро, и я старшая!

— У нас двое детей, — любезно сообщила ей Ингер. Но третьего ребенка мы себе позволить не можем.

А сама подумала: «У нас, мы… Кто это мы? Мы же с Торбеном скоро разведемся». Все утро она просидела у себя в гостиной, не сводя глаз с его книжной полки из красного кубинского дерева, судьба которой предрешена: конечно же, ее возьмет себе Торбен, ведь это единственное, что он принес с собой в их общий дом, единственная мертвая вещь.

Вся тревога ее и тоска сосредоточились на этой полке, и, сколько бы ни расставляла она мысленно всю прочую мебель, все равно ей казалось, что без полки нельзя обойтись. Прежде она никогда даже не замечала ее — теперь же она стала для нее чуть ли не средоточием мира. С ужасом думала Ингер о той жуткой минуте, когда придут перевозчики и унесут полку. После нее останется рана — полоска обоев изначальной, свежей окраски; высоко на стенке зазияет провал. И так развалится и рухнет ее дом, ее домашний очаг.

«Торбен, в мыслях взмолилась она к нему, — не покидай мевя. Останься с нами». Зачем только она объявила ему, что хочет развода? Теперь он, должио быть, рассказал об этом той женщине, м, может, как раз сейчас они сидят м строят вдвоем планы своего будущего счастья.

Чувственность движет им, темная страсть, которую она, Ингер, уже ве вызывает в нем. Она погрязла в своем пресном материнстве, в безмерной нежности к детям, в своем денивом презрении к заурядным судьбам, а бесконечная бессмысленная круговерть ее дней — всего лишь род портьеры из бус, отгораживавшей ее от жизни. За мытьем посуды она всегда вспоминала о своем песостоявшемся студенчестве. А когда ставила варить картошку на газовую плиту, гордость от сознания, что она ох как умна м может напропалую цитировать = Шекспира и Гете — нелепая гордость эта бодро вышагивала в ее душе на дурацких деревянных ходулях. И втот самый миг, когда Торбен своим красивым ртом касался губ самой обыкновенной, недалекой девушки {ясно ведь, что это девушка из народа, что называется, здитя природы», из тех, что всегда представлялись Торбену бог знает почему такими романтичными), в тот самый миг, когда он прижимался к ней всем своим смуглым поджарым телом, она, Ингер, листала книгу Фрейда про психоанализ и читала в ней про власть подсознания над человеком, про буйство страстей за фасадом добропорядочной буржуазности.

Ингер нипочем не решилась бы на аборт, если бы так упорно не цеплялась за свою мечту о завершении образования. Если бы не эта, далекая, ис столь необходимая ей мечта, она, наверно, восприняла бы свою поздыюю беременность как божью благодать да еще и как средство вавсегда выдворить из их жизни другую женщину ш развеять надежды Торбена, что когда–нибудь ом будет свободен от семьи. А все же, может, аборт, когда имеешь дело с таким человеком, как Торбен, более верное средство? Не знает этого Ингер. Былое тонкое проникновение в движения его души, видимо, изменило ей. Зато она стала трезво оценивать самое себя. Ее бедой была неискренность натуры, не поддаЮЩщаАЯСЯ ни четкому определению, ни изгнанию, но все упорней и мучительней пронизывавшая и слова ее, ы дола. Вот этого–то и не терпел Торбен.