Двое любят друг друга

К счастью, вошла сиделка, уже другая. Должно быть, новая смена. Сиделка сердочно поздоровалась с пациентками, во при том окинула их быстрым оценивающим взглядом. «Я все знаю, — сказал этот взгляд. — Все здесь знают, какие у нас пациенты, но мы никогда не позволяем себе ни одиного намска. Мы можем понимать или не понимать, но всегда ведем себя одинаково».

— Ну, — бодро сказала она, — что же угодно дамам, чом угодно запить еду?

Ингер с удивлением замотила, что она голодна, И тошнота почти что прошла.

— Ой, как приятно, когда тебе подают еду, ухаживают за тобой, — радостно сказала девушка, когда им принесли бутерброды. — И как славно, что пе надо работать. Я, знаете, работаю на копдитерской фабрике,

— Я тоже не привыкла, чтобы мно подавали и за мной ухажинали, — сказала Ипгоер.

— Зиаоте, — сказала довушка, ноплохо бы каждый год но оборту делать. Вам кто помог?

Ингер притворилась, что но слыхала вопроса.

— Скажите, а вот когда вы выйдете замуж, разве лы но захотите иметь дотей?

— Цонечно, — не сразу отозвалась девушка. — Хочу девочку, но у нее но будет ни братьев, ни сестер. И еще хочу, чтобы опа кончила гимназию.

Вот. А если бы я сейчас родила, за ребенком ухаживала бы моя мать, а не то еще сестренки, десяти и двенадцати лот. И соседи стали бы догимать моих стариков. А жених мой, знасте, еще даже не выучился как надо.

Всо теперь было совершенно ясно. Ингер нравилась эта девушка. Они весело болтали друг с другом за едой. Это была пауза в их жизни, отрозок бытия, вынесенный за скобки. Белая гулкая тишина, нечто вроде зала ожидания на жизненном пути, где люди, сидящие рядом на одной и той же скамье, обмениваются боглыми замечаниями, чтобы вскоре расстаться навсегда. Но этого никогда не забудешь. Мелькнут где–нибудь пучок желтых роз, круглое девичье лицо, а не то ударит в нос кислым больничным запахом, и в любое время и в любом месте ты вспомнишь вот эти минуты дружеского безличного общения. Словно наяву увидишь эту палату и откроешь в ней для себя много нового, такое, что вроде бы не замечаешь сейчас. «Вот это свойство нашего ума, подумала Ингер, как–то не уживается с мыслью о смерти».

— Сласибо, сказала она, как только вошла сиделка. — Болышое спасибо. Все очень вкусно.

— Похоже, вы сейчас неплохо собя чувствуете, — обронила соседка.

— Я и правда хорошо себя чувствую, — сказала Ингер.

Вполне хорошо, «Вполие хорошо» отдавалось в ее душе грустной иронией. Она вспомнила, что Торбен сейчас сидит дома, с детьми, и по–настоящему хорошо себя чувствуот. А когда дети лягут спать, Торбен позвонит своей любовнице и скажет: «Да, милочка, топерь уже все в порядке». (Потому что конечно же она обо всем знала. Может, она–то и раздобыла адрес врача.) «Тоиорь аборт сделан, — скажот он. Ну и, конечно, все пойдет у нас с тобой по–прежнему». «Да… — с отчаянием подумала Ингор, — теперь, конечно, он не порвет с этой довушкой. Зачем ему это делать, раз он уверен, что наша сомья сохранится. Стало быть, и любовница топорь чувствуот себя хорошо и передаст свое бодрое настрооние кому–нибудь, кто окажется рядом».

Мир полон людей, они кружатся в вихре жизни, как мигкио снежинки в нобосах, такие болые в воздухе и такие замызганные в грязи на земле. 'Гакие одинаковые и такие разные, так тесно связанные друг с другом, но при том — такие одинокие.

Желтый свет выключили, но на потолке вспыхнула лампа, разливавшая в палате мягкое голубое сияние. Казалось, его излучает чей–то дружеский глаз.

Ингер долго лежала без сна, глядя прямо перед собой в эту голубую, чужую больничную ночь. Ребенок родился бы в декабре, он был бы на десять с половиной лет моложе Эрика. Что называется, последыш. И зачем же его убили? Ингер сама теперь уже не знала. Но отныне рядом с двумя другими детьми ей всегда будет мерещиться этот умерщвленный младенец, и всегда она будет прикидывать, сколько лет было бы теперь малышу.

Ингер знала, что так оно и будет. И когда новорожденные в детской палате снова проголодались и подняли крик, Ингер вся сжалась под одеялом, легкие схваткообразные боли завладели утробой и снова 60лезненно набрякла грудь. Казалось, у ее тела свои чувства и свои печали, нисколько ей самой не подвластные, но боль постепенно стихла, тело обмякло, и, измученная всем пережитым за день, Ингер уснула.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Торбен сидел у телефона, не зная, на что решиться. Дети только что легли спать, и светлые их голоса больше не защищали его. Он нопытался мысленно вызвать их образ. Тень родительской распри еще не накрыла их, но Ингер была права, опасаясь, что это вот–вот случится. Настолько она всегда и во всем оказывалась права, что Торбен не понимал, как он вообще мог о чем–то с ней говорить.

На столе стояли три чашки и пустое блюдо, на котором прежде лежал пирог. Дети поссорились из–за пирога. Должно быть, они вообще часто ссорились. Больше всего горячился Эрик, а Сусанна уклонялась от ссоры. Она стала подражать матери, усвоив себе какуюто нарочитую кротость, покладистость, — в ее–то годы все это очень трогательно.