Двое любят друг друга

Много лет назад этот велосипед подарили Эрику на Рождество. Но в ту пору сын был еще слишком мал, чтобы кататься на нем. Долгое время мальчик повсюду таскал его за собой, не решаясь его оседлать. Крохотный мальчонка, с мягкими, как хрящ, коленками, и небесной голубизны глазами. Он был белокожий, в мать: ни Ингер, ни Эрику никогда не удавалось загореть на солнце. Да, но отчего Ингер не выбросила игрушку? Любит копить воспоминания, будто старая дева какаянибудь. А нынче в коридоре больницы Торбен чуть не столкнулся с сестрой милосердия, несшей на руках новорожденного младенца. Торбену бросились в глаза маленькие, туго сжатые кулачки. «Да, так вот пересчитываешь пальчики на руках и на ногах малыша, — тоскливо подумал он. Удивляешься, что у него все на месте. Забираешь крошку домой и окунаешься в страх. Просыпаешься среди ночи, подходишь к люльке, прислушиваешься. Ох, должно быть, ребенок умер, он не дышит… Встаешь с ужасом в сердце, приникаешь ухом к ротику малыша и слышишь спокойное, ровное дыхание. Разражаешься громким смехом — ты самый счастливый человек на земле! В другой раз медленно проведешь пальцем перед глазами ребенка — никакой реакции. О, Господи Боже! Ребенок слеп! Вызываешь самого дорогого педиатра страны, который сердито убеждает тебя, что ребенок в полном порядке. «Да, но, доктор, я вчера хлопнул в ладоши за спиной малыша, а он даже не повернул головы!» — ‹Успокойтесь, прошу вас! Ваш ребенок слышит, как растет трава!» Спустя пять лет все повторилось заново. Может быть, все родители прошли через это? Почему–то о таком рассказывают друг другу только женщины. Но Торбен с первых дней так увлеченно следил за всем, сначала за странными, неприятными сдвигами во вкусовых ощущениях Ингер, потом — за тихими, робкими движениями плода, что часто ему начинало казаться, будто чудо совершается в его собственном организме. .

В ту пору у них с Ингер еще была общая постель, в ту пору все еще было по–другому. В ту пору она читала все, что он писал. И так же восхищалась его статьями, так же наивно и восторженно принимала все. как сейчас Ева.

«Проклятье», — подумал он, вот он стоит по лодыжку в грязи, среди кип старых газет, горбясь, чтобы ие задеть головой завернутые в тряпки трубы, с которых, стоит ему только вздохнуть, рыхлыми комьями сыплется на него пыль. Вот он стоит, словно опустившись на самое дно человеческой нищеты, вдыхая могильные запахи плесени… И вдруг, как корабль на коварную громаду айсберга, он напоролся на брошенную игрушку. Невыразимая печаль захлестнула его, хоть истоки ее были еще неразличимы. Это несчастное существо, эта жалкая капля слизи, этот крохотный зародыш человека с первых дней не имел никаких шансов на жизнь. Полгода спустя аборт был бы уже убийством. А нынче это почти что законная, пустячная операция, исполненная добросовестно, со всем знанием дела. «Но ведь могла же она отказаться!» — подумал он. Он же не просил ее пожалеть его. Он никогда не желал этого назойливого, унизительного сочувствия с ее стороны.

Вскинув голову, Торбен сердито отбросил ногой велосипед, стараясь не глядеть на него.

«Проклятая сентиментальность», подумал он. И весь посеревший, в пыли, снова поднялся в кухню. У него заныло в крестце. На кухонном столе громоздились груды тарелок, здесь царил полный хаос. Весь дом надо привести в порядок, все заново переделать. А что, если он не возьмет ссуды в издательстве? «Иной раз дело идет к разводу даже против воли супругов». Конечно, Ингер где–то вычитала эту фразу. У нее удивительная память на печатное слово. Он никогда не мог поймать ее на ошибке в цитате. Сам он запоминал лишь сюжет, фабулу книги, никогда не сохраняя в памяти отдельных фраз. Конечно, сейчас он должен позвонить Еве, ничего определенного в этом смысле он Ингер не обещал.