Двое любят друг друга

И, будто распаленный похотью гимназист, он ринулся к зеркалу в ванной комнате, где старательно причесал свои редкие волосы, повязал галстук и оглядел свое лицо с такои миной, словно сам себе вдруг понравился. Все его мрачные мысли, недавнее мучительное самообвинение — все потопуло в безднах его сознания, как выпадает из раствора мутный осадок. Легким шагом прошел он из своей комнаты в комнату Эрика, залитую холодным светом луны. Мальчик спал на боку, и тень от его длинных ресниц ложилась на щеки. Слящий ребенок. Молодой побег — его, Торбена, сын. Торбен осторожно накрыл периной ободранные коленки мальчишки и с нежностью откинул светлую прядь волос с его упрямого лба. Затем они снова на цыпочках вышел из комнаты, чуть–чуть постоял у двери дочерней спальни, прислушался, но там все было тихо.

Спустившись вниз, он запер кухонную дверь, всюду потушил свет и только тогда покинул этот дом, со всеми звуками его и запахами, дом, печально перебирающий свои воспоминания, как какая–нибудь важная старая дама, чьи кости тихо дряхлеют и истончаются под милосердными складками платья.

Ночь была большая и синяя. Звезды глядели на Торбена ясными вопрошающими глазами — глазами совсем юной девушки. Улицы были почти совсем пустынны, а город походил на красивую, спокойную хозяйку квартиры, которая напевая оглядывает свои комнаты — тут поправит цветок, там — серебряную посуду, выстроившуюся на столе, или коснется пальцами своих волос, уверенная, что все в полном порядке, все готово к приходу гостей. Торбен спускался по улице Вестербро, пахнувшей пылью, бензином, весной, и круг его бытия растягивался, как кольцо, сквозь которое он должен был прорываться, а оно распадалось и вновь смыкалось за его спиной, и он шел дальше, никем не узнанный среди ранних путников ночи. Свободней, размашистей стал его шаг, и он еле сдержался — так захотелось ему вдруг, сдвинув на затылок шляпу, идти и насвистывать.

Перед ним расстилалась свобода, голая, простая свобода, казалось, ее можно взять и пощупать, будто предмет. Свобода приняла облик Евы, нежный и хрупкий: одно неловкое движение, и она скроется, растворится в трепетных волнах бытия и покинет его — навсегда обречет на жизнь беспощадную, жесткую и корявую, гнетущую и уродливую. Мысль о свободе и независимости занимала Торбена чуть ли не всю жизнь, много раз рассматривал он эту мечту со всех сторон, так и сяк, и в конце концов сам перестал понимать, зачем он носится с ней. Мечта обратилась в упрямое пассивное сопротивление любому принуждению, в почти что болезненную боязнь человеческих связей, в беспричинный разрыв со старыми друзьями, в отказ от условленных встреч, в бунт против традиций и, наконец, в яростное неприятие любых требований с чьей бы то ни было стороны.

Он вошел в подъезд дома, где располагался пансионат, и, преисполненный радостного ожидания, с наслаждением вдохнул стоявший здесь особый аромат многолюдья и целительной анонимности, безответственности и легкомыслия. Он и здесь успел немного напортить. Вмешался в повседневную жизнь Евы за рамками их любви, и хоть он, по счастью, не слишком ей навредил, все же это была с его стороны глупость. «Аппендицит», — напомнил он себе, очень удобная болезнь, Должно быть, первое, что приходит на ум человеку, раз уж Сусанна, без его отцовских откровений, сама додумалась до этого. Только бы не прочитала она то самое пресловутое письмо. Зачем только Ингер оставила его в сумке. Но сейчас надо успокоить Еву да постараться не затягивать этот разговор.

Ее лицо воссияло в густом мраке прихожей, будто светильник под матовым колпаком. Синий купальный халат, накинутый на прозрачную ночную рубашку, был распахнут.

Приложив палец к губам, она пропустила Торбена вперед и, войдя вслед за ним в комнату, осторожно прикрыла дверь — чтобы не щелкнул замок. В комнате горела громоздкая люстра, похожая на паука, шторы были опущены. Торбен пожалел, что не видно багрового отблеска световой рекламы. Он снял шляпу и пальто, а Ева тем временем заперла дверь, повернувшись к нему узкой, печальной спиной. «Да, подумал он, — здесь требуется осторожность». Снова бурно заколотилось сердце, но теперь уже не столько от страстных надежд, сколько под влиянием смутного страха. Вожделение стыдливой зверушкой забилось в самый отдаленный уголок души.

Ева стояла перед ним, не зная, с чего начать, бледная, с заплаканными глазами. В задумчивости завязала она нетугим бантом пояс на купальном халате. Чутье подсказывало Торбену, что сейчас он не должен к ней прикасаться. Он сел на диван и весело улыбнулся ей.

— Ну как, выспалась’ — ласково спросил он, взглянув на диван, где была постлана постель, хранившая запах теплого девичьего тела. Ева кивнула.

— Я пыталась заснуть, — сказала она, но не могла. Страшный был день…

Опустившись на край постели, она постучала пальцем по своим крупным ровным зубам.

— Я все обдумала, — напрямик начала она, — и не знаю, что же мне теперь делать. Не знаю, что сказать заведующему конторой.