Двоюродная жизнь

– Опять за свое! – засмеялась Надежда Павловна. – Тогда я тебя уволю, но ты, главное, ни на что не рассчитывай. В этом доме всё – поняла, девочка? – всё-всё-всё – принадлежит мне, только мне. Он здесь даже не прописан, имей в виду. А если я прямо сейчас умру, то все мои активы, включая деньги от продажи вот этой квартиры, – для убедительности она постучала кулаком по стенке, – всё пойдет в благотворительный фонд «Альпийские маки». Поняла?

* * *

Через неделю к ним пришла полиция: Василиса написала заявление на Николая Антоновича, что он ее пытался изнасиловать.

Надежда Павловна о чем-то пошепталась с капитаном. Он ушел. Она позвала в гостиную Василису и мужа.

– Девочка, забери из полиции заявление. И его забирай тоже. Советую вам пожениться. Даю двадцать лямов. Типа приданое. Чисто по доброте. Двушка в нормальном районе, и здравствуй, новая жизнь! А? Поди кисло?

– Надя! – Николай Антонович упал на колени. – Прости меня!

– Уже, – сказала Надежда Павловна. – Но все равно до свиданья.

– В смысле «прощай»? – уточнила Василиса.

Надежда Павловна кивнула и махнула рукой.

нечто из классики Превращение

Проснувшись не таким уж ранним утром первого мая 2048 года, Григорий Зямлин вдруг почувствовал, что он превратился во что-то, во что никак не хотел, не планировал и даже не подозревал возможности превращаться: из честного, порядочного человека в доносчика, то есть в подлеца.

Он потер переносицу, обдумывая случившееся.

За дверью его комнаты, в кухне, слышались голоса родителей: мамы Анастасии Сергеевны и папы Леонида Федоровича. Брякали чашки, зудел чайник: семья готовилась к общему завтраку, как всегда у них было в воскресные и праздничные дни. По коридору, пришлепывая домашними тапочками, туда-сюда пробегала старшая сестра Люба. Григорий сладко потянулся и погладил самого себя, сознавая запретность и неприличие своих фантазий – ах, Любонька, двадцать шесть лет, такая прекрасная – наверное, сейчас носится по квартире в халатике, халатик надет на ночнушку, а под ночнушкой вообще ничего, а-а-а! Все, все, стоп, стоп. Григорий откинул одеяло и полюбовался своим телом – мускулистый, стройный, даже худой, ребра видны, втянутый живот, и дальше все в полном порядке…

А вдруг это ему только показалось? Просто почудилось, что он стал подлецом?

И почему, собственно, он так решил?

Да потому, что он проснулся утром с явным желанием написать донос. Неважно на кого, это уже второй вопрос. Ему не хотелось разделаться с врагом путем доноса – у него не было врагов. Ему не хотелось испортить доносом жизнь какой-нибудь знаменитости, которая раздражает своим самодовольным успехом и роскошью, – ему было наплевать на этих звезд и випов. Хотелось просто донести. Из принципа.

На кого? А черт его знает. Было туманное ощущение врага, который рядом, который не распознан, но существует и самим своим существованием – мешает. Поэтому и хотелось написать донос.

Самое странное, что это желание было ровным, обычным, даже – сам себе сказал Григорий – даже комфортабельным. Не желудочный спазм голодного бедняка при виде куска хлеба, а спокойный аппетит джентльмена, развернувшего меню в ресторане. Не опасливая страсть юного любовника, а уверенное и ласковое чувство мужа на десятом году супружества.

Григорий поправил подушку под головой и попытался понять, как это с ним случилось. Когда, в какой миг, на каком пороге он превратился в подлеца – вернее, еще не превратился, но уже готов. Наверное, это важнее. Готовность важнее деяния. Деяния без готовности не бывает, но если есть готовность – деяние будет, не сегодня, так завтра, так через полгода. Как говорится, «внутренне созрел».

Вообще-то по телевизору настырно осуждают доносы. Седые зубры и юные козочки пропаганды на разные голоса твердят – не меньше чем по пять раз в день на каждом канале, – что доносы подлы, что доносы грязны, что доносы – это «тяжелое наследие столетней давности». Григорий вдруг подумал, что в этих словах не столько осуждение, сколько подзуживание. Вспомнил родительские рассказы о своем детстве; когда он сильно мешал взрослым говорить за столом на взрослые темы, ему строго объявляли: «Гришенька! В свою комнату идти – нельзя! Самому играть – нельзя!» – и он, стуча ножками по паркету, бежал в детскую, хватал игру и впивался в нее минут на пятнадцать. Потому что запрещено! А раз запрещено – хочется нарушить!

То есть вдруг они это нарочно, про доносы?

Но в конце-то концов, он взрослый, самостоятельно мыслящий человек. Что ему все эти провокации!

Почему же он тогда?