Двор на Поварской

Особняк очень подходил под нужды Клуба. Не уверена, что там удобно было жить, хотя в самом начале 20-х в течение нескольких лет там обитала одна беднота, ей, собственно, помещение и передали. Хотя название «беднота» какое-то противное и обидное, похожее на «голь перекатную». Беднота жила семьями в 10–12-метровых комнатках, где вместо стен была фанера. Готовили на керосинках в коридоре, а в туалет ходили в подвал (пока ребенка доведешь, он или расхочет, или описается – дети, беднота, что с них взять). Неуютное помещение, на мой взгляд, плохо для спокойной частной жизни предназначенное. Я, во всяком случае, там терялась. Жилые комнаты хозяев были наверху – его, ее, детские, соединенные галереей с видом на Дубовый зал и с одним маленьким балкончиком на один стул, где можно было сесть, как на носу корабля, и смотреть вниз на людское море обслуги – руководить. Неуютно я себя там чувствовала, что-то вечно мешало расслабиться и вздохнуть. И когда еще девочкой бегала по всем закоулкам, приходя на детские утренники, да и позже, когда заявлялась с родителями в ресторан и садилась вроде спокойно за любимый столик под самым окном, а нет-нет, да и косилась наверх, на галерею и балкончик тот странный на одну попу. Зачем это? Не тепло мне там, не могу это объяснить, что-то отводит меня от этой мрачной и торжественной залы, где столько уже сижено-съедено-выпито. Необъяснимо. Другое дело – Пестрый зал, где на стенках веселые надписи, рисунки, карикатуры и автографы, совсем другой суматошно-пьяно-молодой дух. И отцовы там слова: «Если тебе надоел ЦДЛ, значит, и ты ему надоел». Так и бывало, надоедало.

Ну а тогда в бывших комнатах Олсуфьевских отпрысков наверху и в комнатах нянь устроили кабинеты и приемные, в каминном зале теперь чинно сел сам Алексей Максимыч. Надо было, конечно, кое-что переделать и прибраться, а то предыдущие рабоче-крестьянские хозяева не сильно беспокоились о сохранности буржуйских красот. Освещение в большом Дубовом зале было нижним, торшеры по углам, сплошные свечи да бра, поэтому резного, удивительной красоты потолка на четырнадцатиметровой высоте видно совершенно не было, сплошная темень, как южное ночное небо. Видимо, Горький обмолвился в Кремле про эту незадачу, и тотчас по его велению, по сталинскому хотению привезли на огромном грузовике люстру необъятных размеров. Такие огромные ваяли в то время только и специально для метрополитена – однотипные, могучие, многоэтажные, неподъемные, подавляющие своим строгим хрустальным великолепием. Ее взвесили, чтобы разработать систему крепления – 980 килограммов, почти тонна. Поди придумай крепеж! В комнате для прислуги над Дубовым залом прорубили дыру насквозь и установили мощную лебедку, к которой люстру эту и приделали намертво, сто раз проверив, чтобы такая махина не рухнула вниз. Опускать ее можно было только вручную, и ключ от лебедки отдали Ароше – ему доверяли безоговорочно. Хотя на самом деле боялись не того, что царев подарок убьет пару писателей, а что соскочит с крюка, порвет страховочные тросы и разобьется вдребезги, а это же подарок от Сталина, от Иосифа нашего Виссарионовича. Поэтому пыхтели, старались, продумывали. Наконец, повесили. Теперь большой Дубовый зал – красавец! – в темных благородных мореных панелях, с шикарной лестницей и резными сандаловыми колоннами заиграл. На сандаловых колоннах, привезенных аж из Индии, были вырезаны барельефы супругов Олсуфьевых, последних владельцев дома, которые, конечно, ничего общего с писателями не имели и с укоризной глядели своими деревянными немигающими глазами на то, что происходит в их родовом гнезде. То негласно присутствовали на шумном собрании писательском, то на пьяном юбилее, а уж когда кто помирал, то того и провожали в последний путь.

Лицо графини Олсуфьевой на сандаловой колонне в Большом зале ресторана ЦДЛ

Сталинский подарок Максиму Горькому и Клубу писателей – люстра весом почти в тонну

Игра в похороны и в Новый год