Дзэн в японской культуре

Морозный, бодрящий осенний воздух
окутал воинов на бивуаке.
Спускается ночь, и в сияньи лунном
перелетные гуси тянутся клином.
В притихших водах залива Нота
отразились темные горы Эттю.
Этот дивный вид в сиянии лунном
тихой радостью наполняет сердце.
Те, кто дорог нам, должно быть, сегодня
под луною тоже грустят в разлуке…

Сингэн в умении чувствовать и понимать природу нисколько не уступал своему конкуренту из Этиго. Однажды князь отправился в паломничество, решив посетить отдаленный храм, славившийся чудотворным изваянием буддийского божества Фудо Мёо (санскр. Ачала). Настоятель расположенного неподалеку монастыря пригласил даймё заглянуть в его обитель на обратном пути. Сингэн поначалу отклонил предложение, сославшись на то, что занят подготовкой к новому походу, и добавил, что непременно наведается в монастырь, когда вернется с победой. Однако настоятель – тот самый преподобный Кайсэн, который позволил потом воинам Ода Нобунаги сжечь себя заживо, – упорствовал в просьбе: «Вишни только зацвели, и я приготовил для вас удобное местечко, откуда так хорошо любоваться вешней красой. Надеюсь, вы сумеете оценить всю прелесть цветов».

Сингэн поневоле согласился: «Негоже мне отворачиваться от цветущей вишни – придется откликнуться на приглашение Кайсэна». В предвкушении удовольствия от созерцания прекрасных цветов и возвышенной беседы с настоятелем князь сложил пятистишие-вака:

Как бы я тосковал
по вишням в морозном убранстве,
не заехав к тебе!
Может быть, год спустя весною
занесет всю обитель снегом…

Любовь к цветам вишни можно назвать второй натурой японцев. Предание гласит, что в эпоху Токугава некая узница в башне замка Коисикава ожидала казни на исходе зимы. Каждый день она смотрела в окно, надеясь увидеть, как расцветают вишни. Когда ей огласили приговор, единственным ее предсмертным желанием было дождаться первых цветов, прежде чем она навсегда покинет этот мир. Тюремщик был человеком великодушным, понимающим фурю и согласился исполнить последнюю волю осужденной. В радостном расположении духа встретила она смерть, а вишни в тех краях нарекли в ее честь «Асацума».

То бескорыстное наслаждение, что черпали в Природе даже посреди военных бурь Такэда Сингэн и Уэсуги Кэнсин, и определяется понятием «фурю». Люди, лишенные фурю, считались в Японии абсолютно чуждыми культуре. Чувство это имеет не только эстетическое, но также и религиозное значение. Возможно, сходное мироощущение породило в среде образованных японцев различных сословий, званий и родов деятельности обычай слагать в предсмертный час стихотворение на японском или китайском языке. Японцев с юных лет приучали выкраивать хотя бы краткие минуты досуга, чтобы отвлечься от суетных треволнений и забот.

Смерть – дело нешуточное, приковывающее все помыслы человека, но японцы, приобщенные к культурной традиции, полагают, что обязаны превозмочь ужас и взглянуть на смерть объективно. Обычай оставлять после себя прощальную песнь, который, правда, не всегда строго соблюдался даже во времена феодализма, был введен в обиход, по-видимому, в эпоху Камакура дзэнскими монахами, а затем нашел последователей среди мирян. Прежде чем навсегда отойти в нирвану, Будда собрал вокруг себя учеников и дал им последние наставления. Этот факт, вероятно, и послужил стимулом для китайских буддистов, в особенности Дзэн (Чань) – буддистов, которые предпочли вместо наставлений ученикам говорить на прощанье о своем отношении к жизни.

Предсмертные слова Такэда Сингэна были цитатой из дзэнской классики: «Она большей частью предоставлена своему естественному телесному совершенству, и нет ей особой нужды прибегать к румянам и пудре, чтобы выглядеть прекрасной». Здесь речь идет об абсолютном совершенстве Действительности, из которой все мы происходим, в которую все вернемся и в которой все обретаемся. Мир множества превращений исчезает и вновь появляется, а то, что за ним сокрыто, неизменно в своей безупречной красоте.

Уэсуги Кэнсин сложил две песни-завещания – одну на китайском, другую на японском языке.

Полная чаша жизни – всего лишь чарка сакэ.
Словно во сне минули все сорок девять лет.
Что звать жизнью, что смертью, мне узнать не дано.
Год уходит за годом – смутных грез череда.

Ни раем, ни адом

меня уже не смутить —
И в лунном сиянье
стою непоколебим,
ни облачка на душе…