Dzheyn Eyr

I know poetry is not dead, nor genius lost; nor has Mammon gained power over either, to bind or slay: they will both assert their existence, their presence, their liberty and strength again one day.	Я знаю, что поэзия неумерла, гений не утрачен и Маммоне не дана власть сковать их и убить; поэзия и гений когда-нибудь снова заявят о себе, они докажут свое право на существование, свою свободу и силу.
Powerful angels, safe in heaven! they smile when sordid souls triumph, and feeble ones weep over their destruction.	Ангелы небесные!Вы только улыбаетесь,когда низменные души торжествуют, а слабые оплакивают грозящую им гибель.
Poetry destroyed?	Поэзия погибла?
Genius banished?	Гений изгнан?
No!Mediocrity, no: do not let envy prompt you to the thought.	Нет, посредственность, нет!Не позволяй зависти внушать тебе эту мысль.
No; they not only live, but reign and redeem: and without their divine influence spread everywhere, you would be in hell—the hell of your own meanness.	Они не только живы, но и наделены властью и искупительной силой; и без их божественного воздействия, распространяющегося всюду, ты находилась бы в аду - в аду собственного убожества!
While I was eagerly glancing at the bright pages of	Пока я жадно проглядывала блистательные страницы
“Marmion” (for“Marmion” it was), St. John stooped to examine my drawing.	"Мармиона" ["Мармион"- поэма английского писателя Вальтера Скотта](ибо это был"Мармион"),Сент-Джон наклонился, чтобы лучше рассмотреть мой рисунок.
His tall figure sprang erect again with a start: he said nothing.	Он вздрогнул, иего высокая фигура снова выпрямилась; однако он не проронил ни слова.
I looked up at him: he shunned my eye.	Явзглянула на него, - он избегал моих глаз.
I knew his thoughts well, and could read his heart plainly; at the moment I felt calmer and cooler than he: I had then temporarily the advantage of him, and I conceived an inclination to do him some good, if I could.	Я угадывала его мысли и слегкостью могла читать в его сердце; в эту минуту я была спокойнее ихладнокровнее, чем Сент-Джон; я чувствовала, что у меня есть временноепреимущество перед ним, и мне захотелось емупомочь, если это тольковозможно.
“With all his firmness and self-control,” thought I, “he tasks himself too far: locks every feeling and pang within—expresses, confesses, imparts nothing.	"При всей его твердости и самообладании, -размышляла я, - он слишкоммного берет на себя: прячет в себе каждое чувство, каждую боль, ничего не показывает другим, ничем не делится, все таит в себе.
I am sure it would benefit him to talk a little about this sweet Rosamond, whom he thinks he ought not to marry: I will make him talk.”	Я уверена, что емубудет легче, если он поговорит о прелестной Розамунде, на которой, по его мнению, ему не следует жениться.Я заставлю его разговориться".
I said first,	Я начала с того, что сказала:
“Take a chair, Mr. Rivers.”	- Сядьте, мистер Риверс.
But he answered, as he always did, that he could not stay.	Но он ответил, как всегда, что не может остаться.