Джинны пятой стихии

Но когда с ним произошел тот случай в обеденный перерыв на работе, он даже обрадовался их размолвке — никому и ничего не придется врать, потому что этого он рассказывать никому и никогда не должен.

— Что за случай? Почему никому нельзя рассказывать? — быстро спросил Баринов.

Олег усмехнулся и покачал головой.

— А вы тоже нетерпеливы, Павел Филиппович. К тому же непоследовательны. Все вопросы потом, не так ли?

Баринов заметно смешался, искоса глянул на Щетинкина, потом на Александру Васильевну.

— Да-да, Олег, вы правы. Извините, пожалуйста, продолжайте!

— Собственно, на этом рассказ о моих сновидениях кончается. Как говорится, dixi, что означает, как вам известно, я закончил.

— Более точно — «я высказался», — заметил Щетинкин. — Но бог с ней, с латынью. Вернемся к нашим баранам.

— А вот для этого, Павел Филиппович, — живо повернулся Олег к Баринову, — я бы попросил выключить магнитофон. Я бы не хотел, чтобы дальнейшее записывалось.

Немного помешкав, Баринов протянул руку и щелкнул клавишей. Потом встал и выдернул вилку из розетки.

— Спасибо, Павел Филиппович, — очень серьезно сказал Олег. Некоторая расслабленность и оживленность, с которой он только что вел рассказ, исчезли. — А теперь — главное. Вы задумывались, каким образом я вас нашел?

— Да, — так же серьезно ответил Баринов. — Пожалуй, это — главное.

— Тогда слушайте. Нина Васильевна Афанасьева — это я.

2

После недели новых ночных кошмаров Олег постарался отвертеться от работы в смены. Пошел к начальнику цеха, бил на жалость и сочувствие — он-де студент-вечерник и ему по закону положено работать только днем, а «хвостов» накопилось выше крыши, и много еще чего. Знал, что у начальника сын тоже вечерник, только на ПГС, на промышленно-гражданском строительстве… Ничего, получилось. Сделали ему приказом скользящий график, с переходом из бригады в бригаду.

После обеда в комбинатовской столовке они обычно выходили на свежий воздух к задней стене цеха, где складировались бракованные стеновые панели, рассаживались вольготно и начинали «травить баланду». Олег всегда охотно участвовал в разговорах, сам рассказывал разные байки, теперь же располагался в сторонке, старался прилечь, расслабиться. Поначалу над ним посмеивались, мол, ну и страстную кралю нашел себе наш Алик, гляньте-ка, измочалила вконец, одна кожа да кости, да и с лица сбледнул, ох, парень, гляди не надорвись!.. Олег добродушно отшучивался, от него постепенно и отстали.

Шестого августа, пообедав, он прилег на теплой, дышащей жаром бетонной плите, нагретой солнцем, подложил под голову рабочую куртку — и задремал. А очнулся в медсанчасти комбината спустя два с лишним часа. Собственно, о двух часах ему сказали потом, для него все оказалось проще: лег, закрыл глаза, открыл их, а тут врач «скорой» обсуждает с фельдшерицей, куда его лучше везти, в какую больницу.

— Да не надо меня никуда везти! — подал он голос с кушетки, поднялся и сел, растирая лицо руками.

Врач повернулся к нему и удивленно сказал:

— О, глянь-ка, очухался! А считай, в полной отключке был!

— Кто очухался? В какой отключке?.. Да я спал просто, — и Олег зевнул, глубоко и заразительно.

Врач, молодой бородатый парень, посмотрел на него, прищурясь, покачал головой, подумал.

— Ладно, — сказал он, обращаясь к комбинатовской фельдшерице Тонечке. — Запишем — «тепловой удар», перегрев. А так-то пациент в норме. Пусть отлежится да шпарит домой.

…Олег вытянулся на жесткой узенькой кушетке, ему было хорошо и спокойно. А работа — подождет.

Тоня заставила-таки лечь, пригрозив пожаловаться начальнику цеха, заботливо отгородила его белой простынной ширмой, а сама ушла к себе за письменный стол и сидела там, словно мышка, изредка шелестя страницами книги. А он с наслаждением отдыхал, и мысли кружились лениво-лениво, так, ни о чем конкретном.

Стала наплывать легкая дремота. Он опасливо подумал, не случилось бы здесь и сейчас очередное сновидение из чужой жизни, к примеру, той самой неведомой Нины Афанасьевой… и вдруг, похолодев, понял, что знает о ней все. Именно все — от первых сознательных ее дней до последнего мига жизни. И знает не потому, что прочитал где-то, или увидел в кино, или кто рассказал о ней — нет. Он вдруг осознал, что сам прожил ее жизнь от первого до последнего дня. Это он до рыданий и истерики не хотел идти в детский сад, потому что там воспитательница ставила тех, кто не спал днем, на стульчики посредине игровой комнаты в одних трусиках и не позволяла даже пошевелиться; это он был по уши влюблен в Колю Семушкина из десятого «Б» и безумно страдал, что тот «бегает» за Жанкой Глазыриной; это ему акушерка положила на грудь маленькое, кричащее басом, красно-фиолетовое существо, поздравив с сынишкой; это ему снились пугающие до спазмов в животе, жуткие и ужасные сны из чужих жизней; это он в страхе перед надвигающимся безумием штудировал учебники психиатрии; это он обрел последнюю надежду в лаборатории Павла Филипповича Баринова…