Джордж Оруэлл (Эрик Блэр). Жизнь, труд, время. 2014

В то же время в статье прослеживается резко отрицательное отношение классического писателя к тому, что условно можно называть революцией, хотя сам он не давал таких определений. К подобным сюжетам, как показал Оруэлл, Диккенс обращался в нескольких романах. В принципе его даже можно было бы назвать контрреволюционером, причем Оруэлл не осуждает такой взгляд Диккенса и уж во всяком случае не вкладывает в этот термин негативный смысл. Так, Диккенс пишет о «бесцельных вспышках грабежа», «демонстрирует глубину ужаса безумствующей толпы»⁵³⁸. Да, низкая зарплата, рост населения и его миграция породили массу опасного трущобного пролетариата, а ведь такой институт, как полицейские силы, стал складываться лишь к середине XIX века. «Когда в воздухе начинали летать камни и обломки кирпичей, защищаться можно было только двумя средствами: закрыть ставни на окнах или приказать войскам открыть огонь»⁵³⁹. «Невольно в голову приходит мысль, будто читаешь описание “красной” Испании, сделанное сторонником генерала Франко»⁵⁴⁰, -констатирует Оруэлл.

Не случайно особое внимание в статье привлекает произведение Диккенса «Повесть о двух городах»⁵⁴¹, посвященное времени Французской революции конца XVIII века. Опубликованное в 1859 году, оно по некоторым оценкам стало самым популярным трудом писателя. Оруэлл не приводит в своей работе вступительных слов повести Диккенса: «Это было лучшее изо всех времен, это было худшее изо всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы Света, это были годы Мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди...» Но проводимый Оруэллом анализ исходит из этого контрастного, противоречивого сопоставления верхов и низов, аристократии и социального дна, людей любящих и людей ненавидящих, тех, кто глубоко мыслил, и элементарных глупцов. При этом у Оруэлла доминирует именно ненависть: гильотина, «окровавленные ножи, головы, отскакивающие в корзину, зловещие старухи, наблюдающие за всем этим, не отрываясь от вязальных спиц... Революция произошла потому, что века угнетения превратили французских крестьян в полулюдей».

С революционным мышлением такие оценки, однако, расходятся. Оруэлл пишет с оттенком черного юмора, что в понимании Диккенса революция - это «чудовище, которое порождается тиранией и которое всегда кончает пожиранием собственных органов»⁵⁴². Вдохновители террора неизбежно должны были сами погибнуть под тем же самым ножом. «Апологеты всякой революции стремятся преуменьшить ее ужасы, у Диккенса очевиден порыв преувеличить их. С точки зрения исторической он, несомненно, преувеличивал. Даже царство террора было куда меньше, чем он тщится его представить». Но в то же время подчеркивается неизменное диккенсовское кредо: «Если вам ненавистно насилие, а веры в политику у вас нет, то единственным средством избавления от бед остается просвещение».

Автор отмечал отсутствие у Диккенса «вульгарного национализма». При этом Оруэлл констатировал важное социопсихологическое явление: «Все народы, достигшие стадии становления как нации, склонны презирать иностранцев, но мало кто усомнится, что племена англоговорящих здесь являют наихудшие образцы. Судить об этом можно хотя бы по такому факту: стоит лишь им узнать о существовании иной нации, как тут же придумывается для нее оскорбительная кличка... До совсем недавнего времени все английские дети воспитывались в презрении к южноевропейским народам, а история, которой учили в школе, ограничивалась перечислением одержанных Англией побед». Считалось, что «один англичанин равноценен трем иностранцам». Всем остальным нациям противопоставлялся Джон Булль - «сильный молчаливый англичанин»⁵⁴³.

Диккенс даже редко использовал шутки, касавшиеся иностранцев. У него не было комического образа ирландца или валлийца. Он не высказывал предубеждения против евреев. «Во многом он - англичанин, но вряд ли сам сие осознает, и уж, разумеется, мысль о принадлежности к англичанам не вгоняет его в священный трепет. Не было у него империалистических чувств, не было основательных взглядов на внешнюю политику, его не затронула военная традиция»⁵⁴⁴. Диккенс никогда не был повинен ни в чем подобном. У него, однако, проявлялась острота ума, которая легко схватывала лицемерие. Если бы Диккенс жил в наше время и смог совершить поездку в советскую Россию, он, возвратившись, написал бы книгу, которая походила бы на отчет Андре Жида.

Имелась в виду книга французского писателя Жида, который одно время энергично поддерживал СССР, но, побывав в этой стране в 1936 году, издал книгу «Возвращение из СССР», в которой подверг резкой критике отсутствие свободы мысли, жесткий контроль за общественной жизнью, пугающие советские стереотипы, характерные для рядовых людей, хотя еще не осознал начало наступления «большого террора». В левых интеллектуальных кругах книга Жида произвела эффект разорвавшейся бомбы.