e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Итак, герой Набокова, Фёдор Годунов-Чердынцев, молодой поэт, в первой же главе романа по воле всеведущего автора оказавшийся знакомым четы

Чернышевских, нимало не желая писать ни о знаменитом их однофамильце, ни

о нелепо погибшем сыне Яше (на которого, как им кажется, он похож), не

только обнаружил себя поневоле втянутым в разбирательство истории этой

2 Там же. С. 201.

1 Долинин А. Комментарий… C. 108-109; см. об этом также: C. 107 и пропущенные в

приведённой цитате сноски.

349

семейной трагедии, но ему ещё и придётся вернуться, в третьей главе, к сде-ланному безутешным отцом предложению написать биографию «великого шестидесятника». Это жизнеописание, однако, будет иметь весьма специфиче-скую цель, определяемую Фёдором как «упражнение в стрельбе» – метафора, отсылающая к аналогии с тактикой его отца, знаменитого учёного-натуралиста

и путешественника, который в дальних своих экспедициях, где «этнография не

интересовала его вовсе», с туземцами держался независимо, а «на стоянках

упражнялся в стрельбе, что служило превосходным средством против всяких

приставаний».2 Фёдор показал себя достойным учеником своего отца: разо-бравшись в истории с Яшей, он дистанцировался, «отстрелялся», избавился от

«приставаний» всей компании провокаторов «парижской ноты» во главе с Г.

Адамовичем, З. Гиппиус и прочими любителями соблазнять культом смерти

молодых и уязвимых, самим оставаясь, подобно Рудольфу и Ольге, на редкость живучими. Придёт время, и Фёдор «отстреляется» от наследия и самого

«великого шестидесятника», без переоценки которого, по его убеждению, не

может быть адекватно осмыслен и весь последующий путь, пройденный русской литературой (эксплицитно, а имплицитно – и роковой поворот российской «дуры-истории», повинной, среди прочего, и в страданиях невольников

эмиграции из «Чисел»).

Протагонист «Дара», как никто из его предшественников (но подобно его

сочинителю), обладает спасительным свойством пренебрегать любыми досад-ными «приставаниями» эмигрантского житья-бытья, которые мешают ему сосредоточиться на творчестве. Вот и сейчас, только что покинув дом Чернышевских, «Фёдор Константинович, у которого не было на трамвай, шёл пешком восвояси. Он забыл занять у Чернышевских те две-три марки, с которыми

дотянул бы до следующей получки … мысль об этом … сочеталась с отвратительным разочарованием … и с холодной течью в левом башмаке, и с боязнью

предстоящей ночи на новом месте. Его томила усталость, недовольство собой

– потерял зря нежное начало ночи; его томило чувство, что он чего-то недо-думал за день, и теперь не додумает никогда»1 (курсив мой – Э.Г.). Совершенно очевидно, что из всех перечисленных неприятностей – главное, что

больше всего беспокоило Фёдора, – это последнее, выделенное нами курсивом. Эта система приоритетов настолько для него органична, что подсознательная ассоциация, откликнувшись на качание фонаря, настигла Фёдора даже

тогда, когда он, вдруг обнаружив, что забыл ключи, начал в растерянности ходить туда-сюда по ночной мостовой. Он додумал вдруг то, что, казалось, не

додумает никогда: он вспомнил строку, пришедшую ему в голову, когда он, лёжа на диване перед визитом к Чернышевским, мечтал о хвалебной рецензии

2 Набоков В. Дар. С. 271.

1 Там же. С. 210.

350

– «Благодарю тебя, отчизна…», – и теперь, под качание фонаря, он тут же

продолжил – «за злую даль благодарю…».2 Адресом сигналов, приводящих в

рабочее состояние творческий импульс, был «главный, и, в сущности, единственно важный, Фёдор Константинович».3 Подлинность и спонтанность действия подобной реакции кажутся описанными с поразительной достоверностью, представимой разве что благодаря поистине неуёмной авторефлексии

повествователя, достойной тяжело настрадавшегося от неё центрального персонажа «Соглядатая», но воспитанной и взятой под контроль его бдительным

и искусным автором.

Оказавшись наконец дома и заранее томясь предстоящей ему на новом

месте бессонницей, Фёдор Константинович, опять-таки, против собственного

ожидания, не увяз в этом бытовом дискомфорте, не подчинился ему, а, напротив, его преодолел. Во-первых, он неожиданно для себя отметил, что столь

волновавшая его всего лишь несколько часов назад книга «уже кончилась».

Сама собой, без каких-либо усилий произошла внезапная переоценка: ему

вдруг стало стыдно и за надписи, с которыми он раздаривал её знакомым, и за

то ощущение счастья, которым он жил последние дни, – он «пресытился мечтой», как бы отделил от себя самим фактом издания уже состоявшуюся книгу.1

Разумеется, это далеко не окончательное, не проверенное временем и

опытом суждение о качестве включённых в сборник стихов, но это внутреннее