e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Описав первые симптомы заболевания Марты, автор тут же переключает

внимание читателя: «Стеклянный ящик … приобрёл значение почти священ-ное. К нему подходили как к пророческому кристаллу. Но его нельзя было

умилостивить ни молитвой, ни стуком нетерпеливого пальца». И хотя речь

идёт всего лишь о приборе, измеряющем атмосферное давление, эффект, намеренно достигаемый этой сценой, – грозно предрекаемый высшими силами

приговор Марте. Как приговор градусника с неуклонно повышающейся тем-пературой. Дальше можно цитировать почти подряд – автор не отпускает читателя из сплошного потока «знаков и символов»: «К вечеру дождь стал мель-че. Драйер, затая дыхание, делал карамболи. Пронеслась весть, что стрелка на

3 Там же. С. 170.

4 Там же. С. 172.

1 Там же. С. 174.

2 Там же. С. 175.

113

один миллиметр поднялась. “Завтра будет солнце”, – сказал кто-то и с чувством ударил в ладонь кулаком… Дождь нерешительно перестал… В курзале

были танцы».3

Карамболи – столкновение шаров в бильярде – получались явно не в

пользу Марты: на танцах она появилась, когда у неё в голове, «как кегельный

шар, перекатывалась плотная боль». Рядом с ней оказываются её «кавалеры»:

«чёрной бабочкой» – молодой танцмейстер, и «темноглазый студент, сын по-чтеннейшего меховщика». Со следующей фразы и на всю страницу автор переводит поток сознания Марты в третье лицо, таким образом передавая стран-ность её самоощущения – как бы со стороны – по мере усиления признаков её

заболевания: «Она слышала, как Марта Драйер что-то спрашивает, на что-то

отвечает».4

Прикосновение руки «летучего танцора» к голой спине Марты превратило бьющий её озноб в пятипалый. На просьбу потанцевать с ней, чтобы ей

«было тепло», Франц отвечает, что он «смертельно устал».5 «Его томила

огромная, оглушительная тоска … ему казалось, что он на операционном столе

и его режут». Доведя Франца до этого состояния, автор, собственной персоной

и с непременной своей спутницей, является провозвестником прозрения: «Он

давно заметил эту чету – они мелькали, как повторный образ во сне… Но

только теперь он осознал этот образ, понял, что он значит… И Франц так позавидовал этой чете, что сразу его тоска ещё пуще разрослась… Они говорили

на совершенно непонятном языке».1

На следующий день «погода райская» – Драйер уезжает продавать патент

на изобретение манекенов, а Франц несёт Марте аспирин и на солнечной набе-режной снова встречает ту же, знакомую ему чету: «Он заметил, что они на

него взглянули и на мгновение умолкли … и ему показалось, что они его обсуждают, – даже произносят его фамилию. Подул ветерок, сорвал бумажку с

трубочки в его руке». На бумажке, видимо, было написано «аспирин» – лекар-ство, как легко догадаться, прописанное Сириным, которое Марте уже не поможет. Зато «этот проклятый счастливый иностранец знает про него (Франца –

Э.Г.) решительно всё, – быть может, насмешливо его жалеет, что вот, мол, юношу опутала, прилепила к себе стареющая женщина, – красивая, пожалуй, –

а всё-таки чем-то похожая на большую белую жабу».2

Итак, прозрение состоялось – посредством шоковой терапии и при прямом, активном участии подлинно счастливой пары «иностранцев». Прозрение, 3 Там же. С. 176.

4 Там же. С. 177.

5 Там же. С. 177-178.

1 Там же. С. 178-179.

2 Там же. С. 181.

114

но далеко ещё не обретение собственной воли. Марта ещё жива, и где-то рядом крутятся её покровители.

Метаморфозе Драйера не нужны, как Францу, периодические настырные

подсказки Пороховщикова с супругой. Он давно подготовлен мечтой, и она

следует за ним – образами моря, которые собраны «в один солнечный узор ...

уютно поместившись в душе… И чем ближе подъезжал он к столице, тем при-влекательнее казалось ему то синее, жаркое, живое, что он оставлял позади

себя».3 Спина у него уже не горит, «кожа окрепла». Параллельно, то дело, ради

которого он ехал в город, «как-то опреснело», Драйеру «стало скучно. Очарование испарилось… Затея надоела … сумму можно запросить грандиозную; но

Драйеру было всё равно. Фигуры умерли».4 На подходе к дому Драйер «увидел, что одно окно – окно спальни – пылает золотым закатным блеском» – это

ему, «солнечной» его натуре, приветствие в знак освобождения. «В доме было

как-то легко и пусто без Марты. И было очень тихо». Оказалось, что «все часы

в доме стоят», что постель Марты «наглухо прикрыта простынёй», – по этим и

другим признакам читателю становится понятно, что Марты, по-видимому, больше нет. «Драйер потушил свет и, окружённый странной тишиной, незаметно уснул».

Марта умерла в гостиничном номере, за белой дверью с цифрой 21 (двое

против одного?), несмотря на сопровождение и поддержку звонившего Драйеру студента, сына меховщика Шварца из Лейпцига (кротовая шуба Марты, видимо, была его работы), и танцмейстера, «который ходил взад и вперёд, как

часовой», а также стараний вызванного ими «знаменитейшего доктора», случайно обретавшегося в гостинице.1