e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

смущён и улыбается Смурову, а если и скалится – то на строптивую перчатку,

«страшно спеша мне протянуть руку». Оказывается, он, «как безумный», искал

Смурова, никто не знал его адреса. И он так рад встрече, он просит прощения

за «мою подлую вспыльчивость», он не находил себе места … он ужасался…

А что же Смуров? «Я почувствовал странную слабость и умиление, даже за-2 Там же, с. 247.

3 Там же, с.248.

1 Там же. С. 248, 203, 208.

2 Там же. С. 216.

168

щипало в глазах». Но потом решил немного его осадить: «Мне не о чем с вами

говорить. Будьте ещё благодарны, что я не подал на вас в суд… Между нами

не может быть никаких разговоров», – но не напрасно Смуров прихватил с собой букет ландышей, подаренный было старушке, теперь он прячет в нём свою

невольную улыбку. На вопрос Кашмарина сколько он зарабатывает, Смуров

говорит: «Я ещё немного пожался, но потом ответил. Мне всё время приходилось сдерживать желание сказать этому человеку что-нибудь приятное, рас-троганное». На предложение «вольготной службы» с заработком втрое больше

Смуров с достоинством ответил: «Ещё подумаю».

Этот воображаемый «Я»-Смуровым разговор3 может показаться слишком

умильным плодом очередного «взмаха воображения», но даже если это так, он

– не на пустом месте. Та «бабочка Смурова», которая вылетела из оранжерейного климата петербургских ценителей Чехова, была в лёт сбита палкой

Кашмарина. Молодая, неопытная особь, одинокая, оставшаяся без своей стаи, она вынуждена была закуклиться, нарастить прочный, надёжный кокон, из которого можно показываться экзотического вида гусеницей весьма пёстрой, непредсказуемых переливов окраски. И только пройдя болезненный курс мимикрии, она распустила обновлённые крылья к итоговой встрече с Кашмариным и его к ней подготовив – для достойного взаимопонимания и примирения.

На эту встречу Смуров явился, имея теперь твёрдую почву под ногами: он защищён, он не даст себя в обиду, будучи теперь способным смотреть на окружающих его людей и обстоятельства своей жизни без излишней драматизации.

Но при этом он сохранил и доброту, и чувство юмора, и умение наслаждаться

– например, запахом ландышей: «Я опять стал нюхать холодные цветы, скрывая в них своё удовольствие и благодарность».1

Они оба на отлично выдержали этот экзамен на предпоследней, итоговой

странице романа, оставляющей до неловкости светлое чувство. И – самое

главное – на крыльях новой, выстраданной разновидности «бабочки Смурова»

мы различаем, среди прочего, но в фокусе, организующем центре, тот же

«Глаз-Я» (Eye-I), тот же рисунок врождённой, неистребимой зрячести, неуни-чтожимый «оригинал», унаследованный с первых страниц, из прошлой жизни

Смурова, теперь же, однако, на последней странице, отмеченный противопо-ложным знаком – минус сменился на плюс. Бывший несчастный носитель постоянной болезненной рефлексии своего «Я» открыл для себя, что если

научиться правильно пользоваться прирождённой остротой своего зрения, ес-ли научиться управлять ею, она может стать секретом счастья. Соглядатай

финала – это, прежде всего, глашатай «того замечательного, что есть во мне, –

моей фантазии, моей эрудиции, моего литературного дара». Развитие этих ка-3 Там же. С. 248-249.

1 Набоков В. Соглядатай. С. 249.

169

честв было бы невозможно, не обладай герой своей всепроникающей наблюдательностью и способностью к рефлексии. Что и обещает счастье – творческой самореализации. А что «сам по себе я пошловат, подловат», так ведь ещё

Пушкин не делал секрета из этого:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон…

.....................................................

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснётся,

Душа поэта встрепенётся,

Как пробудившийся орёл.

Не могло бы это стихотворение стать эпиграфом к роману?

«ПОДВИГ»: «…НО СЕРДЦЕ, КАК БЫ ТЫ ХОТЕЛО…»

Со следующим романом, в конечном варианте получившим название «Подвиг», Набоков справился на удивление быстро и, по видимости, как бы даже

легко. Едва закончив «Соглядатай» и в конце февраля 1930 года устроив читку

первой главы, он затем готовит и читает доклад «Торжество добродетели» –

язвительную сатиру на советскую литературу, а в марте за десять дней сочиняет рассказ «Пильграм».

В самом начале мая, не передохнув и не отведя какое-то специальное

время на вынашивание и обдумывание нового текста, он начинает было писать, но на две недели делает перерыв, отлучившись в Прагу, к родным, где

ему устраиваются – и успешно – чтения, и он успевает ещё, со знакомым специалистом, предаться радостям энтомологии. Вернувшись в Берлин, он возоб-новляет работу и, меньше, чем за полгода, к концу октября, уже имеет в своём

распоряжении черновик, по объёму втрое больше предыдущего произведения.