Единственный шанс

Михаил, пожалуй, впервые осознал, как дорога ему служба. Дурак! Вбил в голову, что выбрал скучную профессию. Да разве море само по себе – не романтика? Что может быть прекраснее, чем стоять на мостике и каждой клеточкой ощущать спаянность с экипажем, власть над могучим, повинующимся твоей воле кораблем? А неоглядные дали, а сам океан! Да одна мысль, что находишься на самом переднем крае и впереди уже никого нет, только чужая земля, а от тебя зависит, потревожат ли враждебные ветры родной край, – это ли не настоящая жизнь!

Кусты внезапно раздвинулись. Горбатов повернулся на шум и не поверил глазам. Перед ним стояла Клавдия.

– Что случилось? – вскочил Михаил. – С кем, говори…

– Эгоист несчастный! – закричала Клавдия. Она задыхалась от быстрой ходьбы. – Только о себе и думаешь… А на остальных наплевать?.. Василек прибежал – лица на нем нет: Мишка, говорит, пропал… А ты тут полеживаешь да природой любуешься?..

Вот, оказывается, в чем дело? Михаил не спеша поднял китель, отряхнул его, с усмешкой сказал:

– За слабака вы меня, однако, держите. А мужу передай – пусть не волнуется: его за меня не накажут.

– Ты такой же самовлюбленный индюк, каким был!

– А ты в своем репертуаре…

– Да пойми наконец, дурачина, – сказала она, глотая слезы, – вникни. Василек ко мне в поселок прибежал. Гордость свою сломал. И ради кого?.. Он настоящий мужик. Меня, бывшую свою жену, просил помочь тебе… Тебе, виновнику нашего разрыва. Я ведь сказала, что ухожу от него, потому что люблю тебя! Это хоть ты в состоянии понять?

Клавдия отвернулась, не сумев совладать с собой. Она теперь стыдилась своей слабости. А Михаила словно что-то ударило в сердце. Уронив китель, он бросился к Клавдии. Нестерпимо стыдно было и перед ней, и перед Василием. Какой он действительно круглый болван. Нашел врагов! Прошел мимо любви и самоотверженной дружбы…

Говорил он сумбурно, непоследовательно. О том, что всегда думал о ней, о том, что им нельзя быть вместе… О вине своей перед Василием и неоплатном перед ним долге. И снова: что помнит ее. Помнит!..

Клавдия постепенно успокоилась.

– О нас, Мишенька, говорить не будем, – сказала тихо. – Может быть, потом… А сейчас обещай, дай слово!.. А лучше всего – идем!

– Куда?

– В поселок. К людям…

Сойдя с трапа, Ушинский зябко поежился. Ну и погодка! Хуже, чем на Курилах. Хорошо еще, что при такой видимости добрались до Владивостока. Могли запросто, вместо Приморья, застрять где-нибудь на полпути. Оправдывайся потом перед новым начальником войск округа, мол, небесная канцелярия подвела. Он, говорят, точность любит.

Над аэродромом висело сизое небо. Низко, беспросветно громоздились взлохмаченные тучи, сочившиеся мелким, занудным, как из плохого пульверизатора, дождем. Шагая по густо покрытой лужами бетонке, Ушинский поглядел на часы. Не было еще и семи. До начала работы штаба уйма времени, но и добраться до города непросто. Автобусы ходят, как говорится, в час по чайной ложке, а такси нет…

Однако в здании аэровокзала Ушинского ожидал приятный сюрприз. Подскочивший к нему матрос, представившись водителем дежурной машины, доложил, что прислан за капитаном 1-го ранга.

– Новый наш генерал распорядился, – добавил матрос для убедительности.

Это было добрым признаком. Старый начальник погранвойск вызываемому «на ковер» подобных любезностей не оказывал.

Машина вырулила на отлакированное дождем шоссе и помчалась вдоль бегущих по косогорам домишек. Сопки вдали тонули в дымке, расплываясь чернильными пятнами.

– Вас в гостиницу или куда? – спросил водитель, когда они приблизились к городу.

«В самом деле – куда», – подумал Ушинский. Отдыхать он не намерен. В штаб все еще рано, столовые закрыты… Решение возникло неожиданно.

– Давай на улицу Двадцать пятого Октября.

Дверь открыл Демид. Был он все так же статен, плечист. Серебряная, отливающая голубизной, чуть поредевшая шевелюра не старила, а, наоборот, придавала давнему другу внушительность.

Друзья обнялись, и Демид без лишних слов увлек гостя на кухню. Пока Горбатов колдовал у плиты, заваривая чай, тот самый – черный, как деготь, крепчайший напиток, памятный со времен совместной службы, оба молчали. Искусство приготовления чая равносильно священнодействию. Недаром напиток этот славился среди моряков способностью снимать усталость даже после штормовой вахты.

– Не возражаешь, если не буду накрывать парадный стол? Жена еще спит…

Ушинский согласно кивнул, наблюдая, как ловко снует Демид на маленьком кухонном пятачке между плитой и столиком. А тот поставил две чашки, сахарницу, печенье домашнего приготовления. Сел напротив и без дипломатических ухищрений потребовал:

– Выкладывай. Как на духу!

Насупив густые брови, выслушал, не перебивая, горестную правду о сыне и отрывисто спросил:

– Все?

– Разве мало?

– Вполне достаточно, чтобы списать с корабля и отдать под суд. В лучшем случае перевести в другую часть с понижением.

– Круто берешь.

– А ты что, думаешь иначе?!

– Как тебе сказать…

– Меня, старика, пожалел? – угрожающе надвинулся Демид.