Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

И я… я в первый и последний раз в жизни попыталась торговать своим телом! Вообще-то, торговать было нечем, я выглядела ребенком и в гораздо более взрослом возрасте, но мне удалось притащить в свою комнату какого-то австрийца, обомлевшего от моего наскока, от моего детского вида, от слез в моих глазах. Не помню, что именно говорила ему, наверное, просто объяснила, что мне нужно всего десять франков, чтобы по-человечески похоронить свою дочь.

Он дал мне эти десять франков, может, последние в его собственном кошельке. Просто дал, не потребовав ничего взамен, он понял мое горе и безысходное положение. Положил деньги на стол и ушел!

Знаешь, Тео, я не привыкла плакать, жизнь научила меня, что никто не пожалеет, не придет на помощь, что рассчитывать нужно только на себя и лить слезы – пустое занятие, наоборот, на улице в районе Пигаль уважали только тех, кто мог постоять за себя и не плакал ни при каких ситуациях. Но тогда я плакала, рыдала до самого утра, а утром отнесла деньги в больницу, чтобы малышку похоронили нормально, хотя и на кладбище для бедных.

Там решили, что мой зареванный вид из-за материнского горя. Конечно, и от этого тоже, но еще больше я плакала от понимания, что переступила какую-то черту, что прежней жизни уже не будет. Понимаешь, я перешла невидимую грань и теперь понимала, что обратного пути нет. До того времени я жила по законам улицы, но для детей, потому что, хоть и родила дочку, имела любовника, но все же была ребенком в душе, а теперь приняла закон взрослой женщины – если нечем заплатить, плати своим телом!

Наступил момент, когда я предложила собственное тело в оплату, и чистая случайность, что его не приняли. Я понимала, что участи «жрицы любви» не избежать, это только вопрос времени. Понимала это и Симона, мы обе отчаянно сопротивлялись, изо всех сил стараясь удержаться на плаву, не скатиться к откровенной торговле собой, и с ужасом видели, как тают наши шансы…

В районе Пигаль никому не удавалось избежать такой участи, вернее, удавалось только тем, кто имел свой дом и работу. У нас ни того ни другого не было, у нас была улица, съемные конурки с громким названием «номера», и улица с брошенными в тарелку монетами за пение. Ребенку, распевавшему «Марсельезу», такие монетки хотя бы из жалости кидали охотней, от девушек ждали несколько иного…

Пигаль… Это совершенно особый мир; считается, что это мир кривых зеркал, пародирует все дурное, что есть вне него самого. Но это не так, Пигаль ничего не пародирует, он существует сам по себе, по своим законам, своим понятиям чести, совести, правды и неправды.

Нет, там вовсе не живут только плохие люди, там есть четкие понятия справедливости и несправедливости, жесткие законы правильных и неправильных поступков, там тоже верность и преданность, любовь и ненависть, дружба, предательство…

Только законы Пигаль несколько отличаются от тех, что проповедуют священники. Может, священники просто никогда не жили в районе Пигаль? А если жили, то не пытались делать это по его законам.

Что есть правда, что нет? Что такое хорошо и что такое плохо? Я не берусь судить…

Чем нувориш с туго набитым бумажником, ассигнации в котором заработаны обманом, лучше любого вора с Пигаль? А светская львица, вышедшая замуж не по любви, а по расчету за противного толстяка с толстыми пальцами, масленым взглядом ощупывающего всех проходящих мимо девушек, лучше продающей свою любовь проститутки? Вторая хоть не скрывает, что продается…

И все-таки там грязь, душевная, липкая, которую ничем не смыть, даже многими годами жизни в другом мире.

Пока я ночевала в завшивленных комнатках дешевых гостиниц на окраинах, ходила в рваной одежде, одной на все случаи жизни, и собирала на грязной земле брошенные из окон монетки по пять су, я была чистой. Душой чистой.

Можно быть покрытой коростой, не мыться неделями, есть руками, можно даже воровать, но при этом оставаться чистой в душе. Я никогда бы не стащила вторую булку с прилавка, зная, что нам хватит до завтра и одной, никогда ничего не взяла у тех, кто небогат или не способен защититься от меня. Наше мелкое воровство, если невольно случалось, не приносило никому большого вреда, а собрав небольшую сумму, достаточную, чтобы не остаться голодными на сегодня, я могла петь и без оплаты…

Кого мы боялись? Полицейские хоть и гоняли нас со своих участков, но относились весьма лояльно, часто просили спеть что-то, стоя на углу – границе двух участков, и отпускали. Страха не было ни перед настоящим, ни перед будущим, казалось, все как-то само собой устроится. Может, мы просто были слишком молоды?

А вот в районе Пигаль совсем иное. Там страшно, по-настоящему страшно, словно ты попадаешь между жерновами огромной машины и если сделаешь хотя бы одно неверное движение, тебя этими жерновами захватит и превратит в ошметки.

Я никогда не выбралась бы сама, просто для меня не существовало (и не существует) другого способа заработка, кроме пения. Но петь на улице всю жизнь не будешь, поневоле пришлось идти под защиту хозяев Пигаль.