Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

– Потому что завтра они смогут узнать меня на улице и заявить в полицию!

Если честно, то я перевела дыхание, потому что подставлять дамочек под грабеж – это одно, а вот под убийство совсем иное. Было ли мне жаль ограбленных? Ничуть! Я и сейчас могу это повторить, как бы ужасно ни звучало. Тогда для меня деньги имели ценность только ради хлеба насущного в буквальном смысле. Франки нужны, только чтобы не подохнуть с голода и чтобы тебя не убили хозяева улицы. А уж драгоценности и вовсе не были важны. Они нужны лишь, чтобы получить те же самые франки и прожить еще хоть немного.

Я не видела самих драгоценностей, Альберт не хранил, он сбывал тут же, чтобы не попасться на краденом. Зато я получала от него хоть что-то, позволявшее протянуть еще неделю, еще день, еще час… И петь!

Парадокс, я сама чувствовала, что пою с каждым днем все лучше, потому что научилась чувствовать вкусы публики, понимать, что именно ей нравится, даже просто научилась лучше владеть своим голосом, немало пережила и выражала чувства в песнях, а заработки падали. Поющая девочка вызывает больше жалости, чем поющая девушка. Я выглядела подростком, но не ребенком, а для улицы это большая разница.

Кроме того, ради высматривания богатеньких я вынуждена петь в шестнадцатом округе, но там не очень жаловали уличных артистов. Надеяться только на то, что перепадет от Альберта, нельзя.

Нужно было что-то придумывать. Но идти снова в мастерскую по изготовлению венков или устраиваться на подобную работу означало забыть о пении, о зрителях, об аплодисментах, а потому было неприемлемо. Сейчас мне кажется, что тогда я предчувствовала изменения, которые должны произойти в моей жизни. Не знала, какие именно, но ощущала, что что-то случится, причем хорошее.

Весной не пахло, шел октябрь 1935 года…

Рождение Воробушка

Пусть от грехов черна ее душа…
Пусть у нее в кармане ни гроша…

Это обо мне, такой я была, распевая свои песенки на тротуарах района Пигаль, такой остаюсь и сейчас.

Я рождалась несколько раз.

Впервые где-то на парижском тротуаре, если верить рассказам родственников.

Второй раз, когда стала зрячей, потому что свет после жизни в темноте нельзя назвать иначе как рождением заново.

В третий раз по воле Папы Лепле, когда стала петь на сцене, и не потому что стала вместо Эдит Гассион Малышкой Пиаф, а потому что вообще кем-то стала.

Иногда я задумывалась, что со мной было бы, не попадись я на глаза Лепле. Я его звала «Папа Лепле».

В тот день мы с Симоной решили отправиться на чужую территорию – на Елисейские Поля. Не то чтобы это была чужая территория, просто там никто не пел. Это совсем другой район, где уличные певицы не в почете, хватает тех, кто поет в богатых кабаре. Конечно, нас гоняли отовсюду, наконец мы пристроились на углу Мак-Маона и Труайон. Холодно, ветер, после ночи, проведенной в кабаре, где хоть не пришлось все это время петь, но и поспать тоже не удалось, я чувствовала себя отвратительно. Спасало только любимое пение.

Пальто драное, на ногах столь же драные туфли и нет чулок, на голове настоящая встрепанная швабра, глаза слипались от желания хоть чуть-чуть поспасть, но у нас не было денег на обед и в животе урчало, потому я пела. А когда я пела, переставали существовать и октябрьский холодный ветер, и хмурое небо над головой, и даже урчание в животе.

Родилась, как воробушек,
Жила, как воробушек, 
Воробушком и помрет!

Я действительно чувствовала себя нахохленным маленьким воробьем, точно таким, какой сидел на фонарном столбе, внимательно слушая мой голос. Признавала ли эта птаха меня своей? Наверное, да, мы были одинаково нахохлившиеся, одинаково нищие и голодные.

Кося взглядом на птичку, я не сразу заметила столь же внимательно слушавшего меня хорошо одетого господина. А когда поняла, что его интерес не праздный, забеспокоилась. Чего ему нужно? Вдруг он из тех, кто посещает дансинги с богатенькими дамами и видел меня вместе с Альбертом? Вдруг это вообще переодетый полицейский?! Тогда нужно срочно бежать, пока не раздался свисток и на запястьях не защелкнулись наручники! Я уже не раз бывала в полиции, знала, что это такое.

Я была готова дать деру, свистнув Симоне, чтобы бежала в другую сторону (был у нас условный свист), когда человек вдруг сделал шаг ко мне и заявил:

– Какая же ты дура! Прекрати орать, не то сорвешь голос.

Я слишком устала, хотела спать и есть, мне было все равно, дура я или нет, главное – он не пытался защелкнуть наручники. Огрызнулась вяло:

– Вам какое дело?

– Почему ты поешь на улицах?

– Потому что мне нужно что-то жрать!

Я сказала именно так. Позже, много раз пересказывая нашу встречу с Луи Лепле, мы с Симоной, конечно, приукрасили, и свою грубость в том числе.

Но хорошо одетого мужчину это не покоробило.

– Почему бы тебе не петь в кабаре?

– Потому что мне никто не предлагает контракт! Может, вы предложите?