Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

Он схватил меня за ту руку, где рукав был, и потащил в зал:

– Пойдем, не то посетители начнут расходиться, а я им обещал нечто заманчивое.

Меня задело то, что я это самое заманчивое, но обижаться некогда.

– Друзья, несколько дней назад на улице Труайон я услышал, как поет вот эта девочка. Я не мог не привести ее спеть вам. Как видите, у нее нет вечернего платья, нет даже чулок, но у нее есть голос, который вы не забудете, единожды услышав. Итак, перед вами Малышка Пиаф.

Никто не засмеялся, зал встретил меня тишиной, недоуменной тишиной… Потом Морис Шевалье сказал, что это действительно была недоуменная тишина. К хорошо одетой, изысканной публике, привыкшей к эстетическому наслаждению (в «Джернис» не распевали фривольных песенок, хотя он славился своей гомосексуальной направленностью, о чем я узнала позже), Лепле вывел девчонку с улицы, почти замарашку. Потом я поняла, почему он не переодел меня, это была фишка.

Лепле сошел с ума? Но те, кто знал Луи Лепле и его нюх на таланты, смотрели с интересом, ясно, что он откопал нечто новенькое. За этот вечер зрители уже выслушали и увидели немало, пожалуй, даже устали от избытка впечатлений и вполне могли обойтись без Малышки Пиаф, просто ужиная под негромкий наигрыш на рояле. Эти воспитанные люди терпели меня просто из вежливости.

Перед хорошо одетыми дамами и господами стояла уличная девчонка, которой приходилось прятать руки за спину, чтобы не было видно, что они красны, и не забывать, что жестикулировать нельзя, иначе свалится шарф и все увидят недовязанный рукав свитера.

Сначала отсутствие привычных выкриков одобрения и вообще какой-то реакции повергло меня в ступор, но Юремер подбодрил:

– Ну, малышка, ты готова?

Он тихонько дал мне аккорд для настройки, и я вскинула голову. Нет, я не смотрела в зал, это было выше моих сил, смотрела куда-то поверх голов. Я не заплачу, ни за что, они не дождутся! Прислонившись спиной к колонне, я начала петь. Куплет пела, не поднимая глаз, в зале было тихо… Но когда дошло до припева под слова «это мы девчонки, это мы бродяжки…», я все-таки посмотрела на слушателей и едва не запнулась. Никаких ухмылок, вокруг внимательные, серьезные лица.

Даже я понимала, что такие песни не поют в подобных местах, в кабаре люди приходят развлекаться, а не переживать, но меня слушали очень внимательно. Это не просто придало сил, а вселило уверенность, и вдруг… на последнем припеве при словах «колокола, звоните по бездомным девчонкам!» я вскинула вверх руки! Случилось то, что должно было случиться, – шарф скользнул с моих плеч и всем открылся недовязанный рукав моего свитера.

Это последние слова песни. Только не плакать, потому что слезы вкупе с недовязанным свитером вызовут смех, а это худшее, что можно услышать после такой песни! Лучше уж гробовое молчание.

Я давно усвоила, что самые длинные мгновения в жизни – это когда ты начинаешь петь, и еще длиннее после окончания. Даже зная, что аплодисменты будут, более того, будет овация, я все равно замираю на долю секунды перед этими аплодисментами, и эта доля секунды длится очень долго, поверь!

А тогда она показалась вечностью. Два мгновения я уже не выдержала бы – умчалась в гримерку и дальше на улицу, и никто, даже Лепле и Ивонн Балле с Морисом Шевалье, не смогли бы вернуть меня обратно.

Но я не успела, потому что раздался гром аплодисментов! Мелькнула мысль, что они подстроены Лепле, чтобы хоть как-то подбодрить, но нет, аплодировали действительно зрители, более того, с разных сторон неслись крики «браво!». И никто не обратил внимания ни на упавший шарф, ни на отсутствие рукава.

Вот теперь не расплакаться оказалось еще трудней.

Но я не успела начать вторую песенку, как мне был сделан еще один подарок. Я и сейчас готова поклясться, что это был голос Мориса Шевалье. Шевалье, который в те годы был сверхпопулярен, на их с Ивонн Балле выступления в «Паласе» и в «Казино де Пари» собирались толпы:

– А у малышки неплохо получается!

Ты представляешь – впервые в жизни исполнять что-то не на улице на ветру и перекрикивая уличный шум, а в кабаре, да еще и таком, ничуть не похожем на пивную Лулу, тоже заносчиво называемую кабаре, и услышать от кумира парижан Шевалье, что у тебя неплохо получается! Тео, это были самые важные аплодисменты для меня, самые важные оценки, это означало, что я могу стать настоящей певицей, что меня признает не только улица из жалости, но и знатоки.

Из жалости?.. Хорошо, что эта мысль пришла мне в голову на последних аккордах третьей песни. Конечно, из жалости! Все эти люди просто пожалели Малышку Пиаф, такую несчастную замарашку, притащенную ради их развлечения Лепле. Девочка нищая, ей нечего есть, она поет уличные песни… Все это сидящих в зале не касалось вовсе, они не чувствовали себя передо мной обязанными, почему бы не поддержать замарашку, аплодисменты ведь не оплачиваются…

Чтобы скрыть брызнувшие из глаз слезы, я метнулась прочь со сцены. Схватив свое пальтишко, принялась как попало заталкивать руку в рукав. Из-за спешки не получалось…